Джон Дэвид Калифорния - Вечером во ржи: 60 лет спустя
Открываю глаза – и убеждаюсь, что меня ждет очередной сюрприз. Их обоих и след простыл. Не в том смысле, что они ушли, а просто улетучились. Кровать аккуратно застелена, как будто горничная только что разгладила все складочки и выровняла края покрывала. Одежда с пола тоже исчезла. Никаких признаков чужого присутствия. Встаю с кресла, заглядываю под кровать – никого. Распахиваю стенной шкаф – там болтаются пустые вешалки. Захожу в ванную комнату и вижу только свое нестираное белье. Даже в коридор выглядываю – пусто. Парочка растворилась в воздухе. Что ж, видно, в конце концов это меня накрыло – то, что много лет мирно плескалось у меня в крови. Я всегда опасался, что плохо кончу, но надеялся, что мне все-таки не снесет башку вот так, сразу. Мне думалось: сперва начну забывать имена, потом даты рождения, дальше потеряю счет дням недели. А оказывается, вот как оно обернулось. Под конец я превращаюсь в Фиби.
Ха-ха! Стало быть, мир вернулся на круги своя! Одним щелчком большого пальца смахну ее со страницы, как соринку. Чем дальше мы движемся, тем яснее, что любую дыру можно обойти. Дыр, конечно, немало, я о некоторых даже не подозревал – бездонные ямы, червоточины в пространстве и времени, сквозь которые люди проваливаются на другую сторону и расползаются на новом месте, как грибница.
Но я его держу. У меня на языке вкус его крови; вижу, что он теряет силы. Я крепко его держу и не собираюсь отпускать.
17
Двигаюсь к цели не спеша. Из гостиницы налево, потом в восточном направлении, в сторону реки. До Ист-Сайдского парка тащусь тридцать пять минут, пересекаю напрямик футбольное поле, а дальше – по гравиевой дорожке в сторону каменистого берега. Выбираю гладкий валун, сажусь.
Сегодня река течет с юга на север. Такое бывает, но чаще она течет с севера на юг. Эта река течет уже тысячу лет. То в одну сторону, то в другую.
Вражья сила, говорю я воде.
Говорю совсем тихо – просто чтобы не молчать. Река не отвечает, хотя и несет мимо меня тысячи тонн воды. Встаю и повторяю, теперь уже в полный голос:
Вражья сила!
Слово «сила» один раз отдается далеким эхом и умирает. Крик что-то высвобождает у меня в груди, и я распаляюсь.
Одна беда!
Пытаюсь сосчитать, сколько раз откликнется эхо, но на сей раз слышу только «…да».
Я – зверь!
Стою лицом к реке и ору что есть мочи.
На двести лет назад!
С каждым словом у меня изо рта вылетают капли слюны.
Перевести часы! Э-ге-ге! Выкрикиваю, что в голову взбредет.
ААААААХХХХХХХХХХХХХХ!
Грудь вздымается, дышать тяжело. Стою и смотрю, как вода уносит мое беспомощное эхо в океан, но все это пустое. Там, куда я иду, это неважно. Не могу поверить, что дал увести себя в сторону, потерял драгоценное время. Для меня важна только Мэри, все остальное не имеет значения. Наклоняюсь и зачерпываю пригоршню воды, чтобы напиться.
В голове ни одной мысли; единственное место, где можно найти ответ, – это библиотека. Я, конечно, понимаю, что так не делается: нельзя же подойти к стойке и попросить справочник для самоубийц, но сейчас ничего другого придумать не могу. Хватаю такси; за рулем сидит здоровенный мужик с огромной башкой. Ему приходится склонять ее набок, чтобы не упираться в крышу; как только я сажусь к нему в машину, он начинает молоть языком.
На выходные-то все поразъехались, говорит он, вроде как обращаясь к своему автомобилю, будто продолжает историю, начало которой слышал самый первый утренний пассажир, а конец услышит самый последний. Я пропускаю его треп мимо ушей.
Так вам куда – в библиотеку, что ли?
Мое отражение в зеркале заднего вида кивает.
Понял, не дурак, просто уточняю.
Господи, минуты не прошло, а он уже должен уточнять.
К вечеру здесь не протолкнуться будет, бампер к бамперу. Люди с выходных вернутся, продолжает он.
Едем вперед; гигантская башка всю дорогу трендит.
Было дело – поехал я на отдых в Европу, в Амстердам. Где меня только не носило. Но Амстердам никогда не забуду, оттянулся там по полной.
Под фоновый шум его голоса разглядываю мелькающие за окном здания, фонарные столбы, перекрестки. Когда-то это было мне в диковинку. Правда, недолго. А теперь куда ни приеду – кажется, что все уже сто раз видено.
Останавливаемся у библиотеки, а таксист не умолкает, при том что я уже выбираюсь из автомобиля.
Амстердам. Виски, гашиш – считай, даром. Амстердам, Монреаль – гашишные столицы мира.
Хлопаю дверцей и поднимаюсь по каменным ступеням.
Но стояк напрочь убивает!
Это он перегнулся через пассажирское сиденье и кричит мне вслед через полуопущенное окно.
Готов поспорить: если провести прямые линии сквозь время, сквозь бесчисленные поездки на такси, все они сойдутся в этой точке. Я что хочу сказать: какие-то вещи предрешены заранее, и неважно, сколько поездок на такси их разделяет. Просто вещи так устроены. Вот я, к примеру, выхожу из такси, поднимаюсь по этим каменным ступеням, а мысленным взором вижу Гигантскую Башку в углу прокуренного бара: глаза до красноты разъело от дыма, и этот купол возвышается надо всем вокруг, подобно горной вершине, уходящей под облака; а на последней ступеньке я откуда-то вызнаю ответ.
Наркотики – вот и весь сказ. Разворачиваюсь кругом, спускаюсь по тем же ступенькам и перехожу на другую сторону – туда, где аптека. В помещении тихо, у полок никого. Под лампами дневного света плыву между стеллажей, мимо витаминов и минералов, мимо средств от аллергии, глазных капель и всевозможных лосьонов – есть в них что-то притягательное. Так бы и плавал вдоль разноцветных флаконов и пузырьков. И тут я нахожу то, что нужно.
На упаковке сказано: по одной таблетке каждые три часа, не более четырех раз в сутки; выбираю расфасовку по сто таблеток и плачу в кассу. Сам себе удивляюсь – впечатление такое, будто я действую без страха и упрека, хотя еще совсем недавно пребывал в полной растерянности.
На пути к дверям улавливаю какой-то необъяснимо знакомый звук. Нутряной какой-то, глухой удар, какой мне уже доводилось слышать; на тротуаре оглядываюсь по сторонам, и меня настигает память. С ума сойти. Лежит на земле у стены. В полураскрытом клюве – кровь, а на витринном стекле у меня над головой – вроде как жирное пятно.
С ума сойти, шепчу я, сжимаю в руке свой пластиковый пакет и наклоняюсь, чтобы рассмотреть повнимательней.
Не знаю, что меня потянуло обратно в парк; беру очередное такси – и в путь. На самом деле мне без разницы, куда ехать, лишь бы народу поменьше, но чем-то этот парк меня притягивает.
У таксиста голова нормального размера, а зовут его Фрэнк. Фрэнк сильно смахивает на индуса, но мне по барабану, откуда он родом и почему у него такое неподходящее имя, – лишь бы доставил меня до места.
Выхожу у Музея естествознания, дальше иду пешком к северу, в глубь парка. Сейчас бы только миновать озеро, а там народу будет куда меньше. Шагаю под деревьями; всякий раз, когда на землю падает лист, у меня екает сердце.
Издали вижу то, что мне нужно. Под раскидистым дубом, развернута к западу. Эта скамья как бы сама себя предлагает, и мне уже не терпится подставить лицо предзакатному солнцу, чтобы с этим уйти, – что может быть лучше? Сейчас, правда, рановато, солнце еще в зените, а потому я просто кайфую на скамейке и любуюсь парком. Мочевой пузырь отдается покалыванием в области копчика; захожу за дуб, придерживаюсь одной рукой за шершавую кору и предаюсь странным мыслям о наших последних деяниях. Например: в последний раз отлить за деревом. Окрестные деревья знакомы мне с детства. Мы с ними вместе состарились, и вскоре я их покину. Ничего в этом особенного нет, просто факт. Вещи теперь обрели четкость – в смысле окружающей обстановки. Они как бы сошли с холста, можно вытянуть руку – и пробежать пальцами по всем деталям и мыслям. Прислушиваюсь к своему сердцу: тикает. Размышляю о сыне, вспоминаю родителей, Алли, Д. Б. и Фиби. На каждого из них отвожу пять минут, а потом составляю коллаж из лучших фрагментов. Всем этим воспоминаниям очень много лет; как ни вглядывайся, кое-что расплывается. Единственный клип, который я сейчас не прокручиваю, – это лента с участием Мэри. Мы с нею и так скоро увидимся.
В поле зрения то и дело появляются какие-то личности. Один на пробежку вышел, другой собаку на поводке выгуливает, но я не беру в голову.
Вижу, как их ноги движутся по гравию из конца в конец, – и все. Солнце стало клониться к закату, но час еще не пробил. Мочевой пузырь опять требует внимания, но на этот раз я ему не потакаю, а только разжимаю пальцы и впервые выпускаю аптечный пакет.
Пластиковый пузырек приходится откупоривать зубами. Высыпанные на ладонь пилюли оказываются невероятно мелкими и вдобавок – полагаю, из-за освещения – желтоватыми. Пересчитывать не стану: всяко больше двадцати. Пот ручьями течет по спине и скапливается у пояса брюк, но рука даже не дрогнула. Не знаю, о чем должна быть у человека последняя мысль, хоть как-то оправданная. Что до меня – я просто пытаюсь вообразить, что все они собрались вместе, в одной комнате, а потом на прощанье касаюсь губами своей открытой ладони.
