Барбара Пахль-Эберхарт - Четыре минус три
Перепалки между близкими людьми я просто не могла переносить.
Почему вы не можете — пожалуйста! — просто сказать друг другу, как вы друг друга любите?
Лучшим выходом для меня было бы взойти на кафедру и метать оттуда гром и молнии:
«Каждый момент — уникален. Каждое мгновение может стать последним! Любите! Превозносите! Дарите! Делайте друг другу хорошее!»
И только гораздо позже я наконец стала признавать, что — все-таки совсем чуть-чуть — сержусь на Хели. Иногда. Особенно тогда, когда становится особенно больно.
И я достаточно рано стала задумываться о природе ярости. Я долго вынашивала подозрение на предмет того, что ярость, как правило, является прикрытием боли. Такой непомерно огромной, что слезами ее не излить, ибо не может быть этой боли облегчения.
Нередки случаи, когда непосредственно после смерти близкие усопшего начинают бурно ссориться. Возможно, потому, что в дело вмешивается ярость в качестве заместительницы боли, которую не желают или не могут прочувствовать?
В отличие от боли, от которой просто-напросто нет защиты, ярость предоставляет большее игровое пространство. Можно кричать. Ругаться. Писать злые письма. От этого становится хорошо. Это приносит временное облегчение.
Но на кого ярость изливать?
На усопшего? Нет, он неприкасаем. Он ничего, кроме любви, не заслужил. Любовь — вот связывающее звено между живыми и мертвыми. И эта связь слишком хрупка и нежна, чтобы ставить ее под удар. А кроме того, на мертвых не пристало гневаться. De mortius nihil nisi bene.[11]
На судьбу? Это пожалуйста. Удается всегда. Только вот у судьбы нет ни телефона, ни адреса. А ярости нужен конкретный адрес. Ей нужен противник. Судьба, немая и невидимая, на эту роль не годится.
Но ярость не прекращает поиски. И ее поиски увенчиваются успехом.
Неписаный закон: процесс подготовки к похоронам и утрясания вопросов, связанных с наследством, редко обходится без накладок и размоловок. Все члены семьи должны сообща и согласованно справиться с некой чрезвычайной ситуацией, которая перенапрягает каждого по отдельности. Ссоры запрограммированы. Боль, выступающая в одеянии гнева, вооружается лупой, чтобы изучить во всех подробностях каждое несоответствие. Проблема в том, что лупу легко превратить в увеличительное стекло для выжигания.
Можно кричать. Ругаться. Писать злые письма. От этого становится хорошо. Это приносит временное облегчение.
Не знаю ответа на вопрос: как группе скорбящих родственников сообща переживать боль утраты, которую каждый переживает по-разному и в своем темпе. Как сохранить добрые отношения в тяжелые времена, когда никто не способен облегчить ношу другому.
И в моем близком окружении ярость совершала гастрольную поездку. Были серьезные ссоры. Слезы. Упреки. Все было, кроме одного: виноватого.
Ты в этом уверена?
Спрашивает голос в моей голове.
Не потому ли ты до сих пор испытываешь угрызения совести из-за того, что обидела семью Хели?
«Милый голос, тебе прекрасно известно, что это произошло неумышленно».
Для извинения этого недостаточно. Ты раздала вещи Хели друзьям, не спросив согласия его родственников. Ты принесла урну с прахом Хели к себе домой. Тем самым ты лишила родителей Хели возможности скорбеть о нем так, как это испокон веков принято: на могиле, на кладбище. Ты ни разу не спросила их, как они себе представляют похороны Хели. И после этого тебе по-прежнему невдомек, почему они до сих пор с тобой не разговаривают? Неужели тебя все это удивляет?
«Нет, не удивляет. Ты знаешь, что мне более чем неприятно сознавать, до какой степени я была эгоистична после смерти моей семьи».
И ты действительно ни на мгновение не принимала в расчет родственников Хели?
«Да, это так».
Как же это возможно?
«Милый голос, я и сама не знаю. Могу ли я сослаться в качестве оправдания и объяснения на свой шок и на свою душевную травму? На тот факт, что каждая мысль во мне служила единственной цели — переварить случившееся и не потерять веру в ценность собственной жизни?»
Это, разумеется, можно считать объяснением. О вине и принесении извинений мы еще с тобой поговорим. Позже.
В своем горе я цеплялась по необходимости за «здесь» и «сейчас». Равно справедливо и то, что я также цеплялась за саму себя и за каждую свою, пусть самую малую, потребность. Все для меня вертелось вокруг меня и моего выживания. Ни для чего другого в моей голове больше не находилось места.
Оглядываясь назад, я вижу себя словно балансирующей на качающемся подвесном мосту. Он перекинут над пропастью, кишащей крокодилами. Они испускают звуки, которые воспринимаются на слух как выражения одиночества, отчаяния или катастрофы.
Шаг за шаг, на ощупь, я пробираюсь вперед. Не смотрю ни направо, ни налево, не говоря уже о том, чтобы глянуть вниз. Следующий шаг — вот единственное, что имеет значение. Каждый следующий шаг. Каждый раз.
Если силы оставляют меня, я сосредотачиваю все внимание, рассматривая мох, которым поросли перекладины, на пении птиц, на ароматах свежего воздуха. Надо мной солнце. Оно дарит тепло. Я позволяю себе время от времени понежиться в его лучах. Я не трачу времени на то, чтобы лить слезы. Это слишком рискованно. Слезы туманят взгляд. А сорваться — означает верную смерть.
С невероятной предосторожностью я передвигаюсь, приставляя одну ногу к другой. Принимаюсь мурлыкать себе под нос какой-то мотив и замечаю, что мне это помогает. Пытаюсь улыбнуться. И убеждаюсь в том, что вследствие этого скорость моего передвижения увеличивается. Наконец я на другой стороне. Там меня дожидаются люди. Они радуются вместе со мной, они аплодируют, они щелкают затворами фотоаппаратов. А меня чествуют как героиню.
Вечером, у лагерного костра, ко мне подсаживается ребенок. У него волосы платиново-пшеничного цвета, он похож на Тимо и одновременно на Маленького Принца Сент-Экзюпери — разница небольшая.
«Почему ты не поздоровалась с лисой, которая шла за тобой по пятам? — желает знать ребенок. — Почему ты не бросила крошек хлеба птице, которая летела рядом с тобой и, несмотря на голод, так замечательно пела. И… почему ты не помахала мне рукой, когда я звал тебя?»
«Милое дитя, разве тебе неизвестно, как трудно балансировать на подвесном мосту?»
«Я часто хожу туда-сюда по подвесному мосту в моей деревне. Он натянут между двумя могучими деревьями. Дети очень любят на нем играть».
Ребенок смотрит на меня. Его глаза полны ожиданием.
«Мой подвесной мост был натянут над пропастью, по дну которой шныряли крокодилы».
«Как хорошо, что пропасть была достаточно глубока. Это значит, что крокодилы не могли укусить тебя за ногу. А теперь объясни, почему ты не помахала мне рукой».
«Почему ты не поздоровалась с лисой, которая шла за тобой по пятам? Почему ты не бросила крошек хлеба птице, которая летела рядом с тобой и, несмотря на голод, так замечательно пела. И… почему ты не помахала мне рукой, когда я звал тебя?»
«Я боялась. Вот почему».
«Когда мне страшно, я оглядываюсь вокруг, чтобы выяснить, где моя мама. Она всегда машет мне рукой. И всегда помогает. Тебе только и нужно было, что посмотреть на нас. И твой страх сразу бы уменьшился».
Я не знаю, что возразить. Предпочитаю промолчать.
Должно пройти много времени, прежде чем я снова оказываюсь способной думать о других. Недели, месяцы.
То, что я при этом обижала людей, — само собой разумелось. Некоторые из них сами балансировали на подвесном мосту и были бы мне благодарны за то, если бы я им дружески помахала рукой или подбодрила добрым словом. Это помогло бы им лучше справляться со страхом. Другие стояли на краю ущелья, притащив с собой тяжелые крюки и канаты, твердо уверенные в том, что они мне понадобятся. Они были разочарованы, что я не приняла от них помощь.
Путь через боль — одинокое путешествие, которое терпит (если вообще до этого дело доходит) лишь избранное сопровождение. При этом я была, в числе прочего, удивлена тем, кто оказался готовым и способным помочь, а кто нет. Откуда ни возьмись, вдруг появлялись новые друзья и говорили мне доброе слово, а их обаяние шло мне на пользу. А некоторые старые друзья не могли больше со мной общаться. Или это я не могла больше общаться с ними? Этого мы не знали. Мы лишь потерянно констатировали, что мы друг другу, в данный конкретный момент, больше ничем не можем быть полезными. В особенности те, кто был близок к Хели и оттого обречен пройти свой собственный путь скорби. Самостоятельно определять для себя темп. Выбирать для себя развилки и обходные пути. Двигаться вперед методом проб и ошибок.
