Отто Бисмарк - Мысли и воспоминания. Том III
О поле сражения я могу признать правильной лишь для тех случаев, когда на карту поставлено существование монархии и отечества, для тех случаев, когда историческим развитием выдвинуто понятие диктатуры. Таким я считал, например, положение, сложившееся в 1862 г.
Насколько точно, я бы сказал, по унтер-офицерски Каприви следовал «указке», проявилось в том, что он не обратился ко мне ни с одним вопросом, ни за одной справкой о состоянии государственных дел, которые он принимал, а также о прежних целях и намерениях имперского правительства и о средствах их осуществления. Из этого я заключаю, что ему было точно приказано воздерживаться от каких бы то ни было вопросов ко мне, дабы не ослаблять впечатления, что император правил сам, не нуждаясь в канцлере. Я никогда не слышал, чтобы при передаче арендуемого участка не требовалось известной договоренности между оставляющим участок и получающим его арендатором; однако в правительстве Германской империи при всех его сложных отношениях не возникло аналогичной потребности. Фраза в письме о моей отставке, что император будет пользоваться моими советами, на практике никогда не была осуществлена, и, как при отставке, так и позже, я ни официально, ни доверительно не увидел подписи своего преемника за исключением подписи на решении о моей пенсии, наносившем мне ущерб*[113][114]. У меня был 40-летний опыт нашей политики, а мой преемник, переменив должность, не стал лучше осведомлен о политическом положении, чем во время своего командования десятым корпусом.
Основания, которые побудили его величество уволить меня и приказать мне, несмотря на мой возраст, немедленно переменить квартиру и деятельность, никогда не были мне сообщены официально или из уст императора, даже при встрече через 4 года; я мог только делать предположения, быть может, неточные. Возможно, что до государя доходили всякого рода лживые наветы; он не сообщил мне ни об одном и не потребовал от меня объяснений. Я вынес впечатление, что император не хотел моего прибытия в Берлин до и после нового года (1890 г.), так как знал, что, согласно своим убеждениям, я выскажусь в рейхстаге о социал-демократии не в духе тех взглядов, которые он за это время усвоил и которые мне стали известными лишь на заседании Коронного совета 24 января. По указаниям, полученным мною непосредственно и через сына, император оставил за собой определение момента моего возвращения [в Берлин]. Этот момент был определен в форме приглашения меня на заседание Совета 24 января с приказанием явиться на полчаса раньше для доклада. Я полагал, что при этом узнаю, что должно обсуждаться в Совете. Этого не случилось, и я последовал за его величеством через «Коридор монахинь» на заседание Совета в таком же неведении о предстоящем обсуждении, как и мои коллеги, за исключением Беттихера.
И после моей отставки тщательно избегали вступать со мной в какие бы то ни было сношения — по-видимому, с целью не вызывать подозрения, что ощущается потребность использовать мой опыт и мое знание дела и людей. Меня подвергали строгому бойкоту и держали в карантине как рассадник бациллы тех эпидемий, от которых нам пришлось политически страдать, когда я был канцлером.
На Каприви, когда он принял пост, как и до этого, сказывались наряду с военными взглядами также и психологические последствия мук Тантала, пережитых им в юности, которая для гвардейского офицера, не имеющего состояния, не была свободна от лишений и горечи. Это вызывало у него впечатление, что завершение жизни на высшем посту является вознаграждением за несправедливость судьбы. Чувство недовольства, которое он мог испытывать больше 20 лет тому назад против людей моего положения, сохранилось у него до настоящего времени. Я мог заключить об этом из его отношения ко мне с момента первого предложения, сделанного ему императором, которое как в Берлине, так и в Вене не было основано на тех чисто деловых соображениях, какими я неизменно руководствовался по отношению к нему, несмотря на его известное мне недружелюбие. Последнее мне не удалось преодолеть и в то время, когда мы были коллегами по имперской службе, в период его управления флотом, хотя я проявлял к нему с этой целью максимальную любезность. По отношению к людям со своим «аром земли и колосом»[115] всегда давали себя знать впечатления его юности, когда он в течение многих лет переживал муки Тантала, будучи офицером без состояния*[116].
Я давно испытывал ощущение, что значительная часть моих коллег в Пруссии и моих подчиненных по имперской службе смотрели на меня как на бремя, тяжесть, давление которой мешает их собственному продвижению вперед. Думаю, что такое же ощущение испытывал бы каждый министр-президент и рейхсканцлер, который в течение столь долгого времени стремился бы бессменно выполнять свой долг, пытаясь, насколько это возможно в человеческих силах, сохранять единство и равновесие различных конкурирующих между собой ведомств и по отношению к справедливым ожиданиям управляемых и к интересам отдельных групп этих последних.
Указанная тем самым задача может быть без нарушения нашей конституции выполнена монархом в качестве германского императора и короля прусского не хуже, чем имперским канцлером и министром-президентом, если монарх обладает необходимой для этого подготовкой и работоспособностью и дискутирует со своими министрами по существу, а не как монарх. Но даже и в последнем случае он всегда ощущал бы потребность и, уже в силу своей прусской присяги на верность конституции, был бы вынужден до принятия своих решений выслушивать и принимать во внимание советы тех министров, на которых по конституции возложена ответственность. Если же этого не происходит и простой приказ прусского короля встречает молчаливое повиновение цепляющихся за свои места министров, которое переносится на прусское голосование в Союзном совете, если, другими словами, прусский король займет в своем государственном министерстве положение французских королей в lit de justice (hoc volo, sic jubeo)[117], и если затем король найдет министров, которые согласны на предоставляемую им тем самым роль секретарей кабинета, — то в таком случае королевская власть остается беззащитной перед критикой парламента и прессы, а к такому состоянию наши современные учреждения не приспособлены. Министры вправе ссылаться перед парламентом на то обстоятельство, что за ними стоит король, т. е. правомочная треть законодательной власти в Пруссии, но не вправе, как это делалось после моей отставки, освобождать себя от ответственности за собственные убеждения аргументом, что так повелел король. На авторитет личного мнения короля министр может, конечно, ссылаться для рекомендации того, что он предлагает, но ни в коем случае не для прикрытия своей собственной ответственности за предложенное. Злоупотребление в последнем направлении ведет к тому, что ответственность, которая должна падать на министров, исчезает и переносится на отсутствующего в парламенте монарха.
Министр вправе был бы заявить в прусской палате депутатов, что то или иное предложение не будет принято в палате господ и что поэтому в интересах соглашения лучше его изменить. С таким же конституционным правом он может сказать, что какое-либо другое предложение не будет принято королем — высшим равноправным фактором законодательства (статья 62 конституции)[118].
Глава десятая
ИМПЕРАТОР ВИЛЬГЕЛЬМ II
Среди природных свойств своего характера император унаследовал разносторонность своих предков. От нашего первого короля он унаследовал любовь к пышности, склонность в торжественных случаях к придворному церемониалу, подчеркиваемому пышностью костюмов, и живейшую восприимчивость к ловкой похвале. Самовластие времен Фридриха I[119] в своем практическом проявлении с течением времени существенно видоизменилось; но если бы в настоящее время оно укладывалось в рамки законных возможностей, то я думаю, что завершением моей политической карьеры была бы участь графа Эбергарда Данкельмана[120]. При небольшом сроке жизни, на который я в моем возрасте вообще могу еще рассчитывать, я не уклонился бы от драматического завершения своей политической карьеры и перенес бы и эту иронию судьбы, бодро уповая на волю божью. Чувства юмора я никогда не терял, даже в самые серьезные моменты своей жизни.
Такое же наследственное сходство проявляется у императора и с Фридрихом-Вильгельмом I, прежде всего в пристрастии к «длинным парням». Если снять мерку с флигель-адъютантов императора, то почти все эти офицеры окажутся необычайного роста — около 6 футов и выше. Случилось однажды, что в резиденцию в Мраморном дворце явился неизвестный рослый офицер, потребовал доступа к его величеству, а на расспросы заявил, что он назначен флигель-адъютантом. Этому сообщению поверили только после того, как запросили его величество. Новый флигель-адъютант превосходил ростом своих товарищей, которых он при своем появлении во дворце не без труда убедил в основательности своей претензии.
