Елена Хаецкая - Бертран из Лангедока
Бертран сперва не сказал сыну младшему ни да, ни нет; а после все-таки взял с собой.
– Говорят, стряпуха какая-то обнаружилась? – спросил Бертран сонно.
Итье поморщился.
– Ужасная женщина.
– А готовит она как, тоже ужасно?
– Откуда мне знать…
– Что, на кухне мясо осталось или все слопали? – осведомился Бертран.
– Осталось.
– Ну так принесите сюда, ужинать будем, – велел Бертран. – И скажите Хауберту, коли еще не пьян, чтобы у ворот хотя бы двух своих бандюг выставил.
Итье скоро вернулся в опочивальню – с красным пятном на щеке и большим серебряным блюдом, полным мяса, в руках.
Бертран повелел снять с себя латные рукавицы и кольчугу, ибо на кровать повалился, как был, в кольчуге и грязном плаще. Итье помог батюшке от лишнего груза освободиться. Воды раздобыл, чтобы умылся батюшка.
– Где Жеан? – спросил Бертран сердито.
Итье пожал плечами.
– Когда подходили к замку, с нами был, а дальше – кто ж за ним смотрит…
Умывшись вслед за отцом, Итье подсел на кровать, сунул щенку косточку, и они с отцом принялись за ужин.
Искоса поглядывая на сына, Бертран наконец спросил:
– Кто это вас приложил?
– Хауберт, – ответил Итье с набитым ртом. И покраснел слегка.
– За что?
– За ваше распоряжение насчет охраны ворот. Сказал: как поступать, и без меня знает.
Бертран головой покачал.
– Что ж вы не передали ему, что это я велел?
– Не успел.
– Ну хорошо, он вас приложил – пьяная брабантская скотина, что с него взять… А вы?
Итье отвернулся.
Бертран слегка потянул его назад за волосы:
– Ваши предки, Итье де Борн, сражались в Святой Земле. А вы позволяете всякой сволочи бить себя.
Итье молчал. Бертран выпустил его и снова принялся за мясо. Помедлив, Итье последовал его примеру. Он так ни слова и не проронил.
В конце концов молчание прискучило Бертрану.
– Нашли ход?
– Нет.
– А винный погреб?
– Почти все пьяны, – спокойно ответил Итье.
– Ладно, пусть. Заслужили. А где Юк?
– Дрыхнет где-то.
– Цел?
– Что ему сделается…
– Раненых много?
– Двое, вроде бы. Хауберт говорил. Еще говорил, что один к утру помрет.
Бертран отставил блюдо.
– Заберите это. И щенка возьмите. Хауберту не отдавайте. Слишком хорош для такого мерзавца. Пусть лучше ваш будет или Эмелине подарите – она давно такого хотела. Ступайте. Я спать хочу.
Помолчал, а после добавил почти блаженно:
– А Аутафорт теперь мой. Только мой.
И почти тотчас безмятежно заснул.
* * *Через четыре часа, разбуженный первым солнечным лучом, поднялся. И сразу улыбнулся, вспомнив, где находится и почему.
Итье де Борн всю ночь не спал – переживал свой первый бой, а то просто, без всякой думы, со щенком играл и холодное мясо жевал, время от времени уделяя щенку лакомый кусочек. Так и просидел рядом с отцом всю ночь, глаз не сомкнув.
В который уже раз подивился Итье на отца своего и господина: единственный, может быть, из всех людей просыпался Бертран де Борн с улыбкой, как будто ожидал от жизни одной только радости.
* * *Утро застало Хауберта в винном погребе. Прибегнуть к обильным возлияниям заставил капитана пренеприятнейший казус: нахальный юнец, оруженосец господский, сперва нагло отдавал ему – Хауберту-Кольчужке! – распоряжения, как должно командовать «одиннадцатью апостолами», а после, когда Хауберт проучил сопляка, – смазал ему по толстой румяной физиономии, обругал и пригрозил убить. Самое неприятное заключалось в том, что Итье де Борн, хоть и сопляк, а ведь действительно убьет.
Утешив добрым вином из господских бочек душеньку, опечаленную гнусными поступками окружающих, Хауберт мирно заснул.
И вот, едва настал рассвет, как свалилась новая напасть: замерзший солдат трясет капитана за плечо и требует прислать смену. Едва продрав глаза, капитан заревел:
– Ты как посмел уйти!
– Там Клаус, – сипло сказал солдат. – А я отсюда никуда не пойду. Ты что, взялся уморить нас на этом собачьем холоде?
Хауберт пинками и проклятиями выгнал на мороз двух полусонных брабантцев, а следом за ними выбрался из погреба и сам – поглядеть, что происходит вокруг.
Ничего из достойного изумления не происходило. Убитые – их снесли на первый этаж башни – за ночь окоченели. Всего их, насчитал Хауберт, было четверо. Пятый остывал наверху, в оружейной, в башне, коли за ночь действительно помер, как собирался.
Пройдя еще несколько шагов, капитан обнаружил Итье, сына эн Бертрана. Уморившись, малец лежал на сундуках с приданым домны Агнес. И белый щенок спал на его руке.
Итье сел. Щенок с готовностью вскочил и замахал хвостом.
Хауберт остановился.
Несколько секунд оба настороженно смотрели друг на друга. Затем Хауберт широко улыбнулся и сказал Итье, что не сердится. Итье не ответил – только губы дрогнули, слегка покривившись.
– Где эн Бертран? – спросил Хауберт.
Итье несколько раз провел ладонями по лицу, словно стряхивая сон. Поглядел в узкое оконце. Утренний свет безуспешно пытался прорваться сквозь толстые стены.
– В это время отец всегда в часовне, – сказал Итье холодно.
Хауберт поднял широкие светлые брови.
– Вот как? – промолвил он.
– Да, – сказал Итье. – Отец очень благочестив и набожен. У тебя было время это заметить.
– М-м… да, конечно, – протянул Хауберт.
Он, Хауберт, конечно, примечал, что эн Бертран никогда не употребляет бранных слов. И молится усердно. К сожалению, походная жизнь не всегда…
– Каждое утро, встав с первыми лучами, мой отец отправляется в часовню, как и подобает доброму католику, – с торжеством продолжал Итье, – и истово молит Господа простить не только свои грехи, но также и те, что совершали его родители, дабы души их были укреплены этими молитвами.
– Похвально, – пробормотал Хауберт, несколько сбитый с толку. – А что, родители эн Бертрана совершали какие-то ужасные грехи?
– Нет, – ответил Итье еще более высокомерно, – родители эн Бертрана были весьма благонравные и уважаемые люди. По убеждению отца моего и господина, они совершили лишь один непростительный грех…
Хауберт поневоле заинтересовался:
– Какой же?
Итье де Борн ответил:
– Зачали Константина.
Глава десятая
Адемар Лиможский
Вам уже не раз доводилось, наверное, слышать о том, что эн Бертран де Борн слагал отличные сирвенты, которые жонглер Юк разносил по всему Провансу. Знаете вы также и о том, что эн Бертран враждовал со своим братом Константином из-за замка Аутафорт и о том, что в конце концов он захватил этот замок, изгнав оттуда брата с супругой его, домной Агнес, их сыном Гольфье и всей челядью, за исключением одной только стряпухи.
В честь своей победы сложил эн Бертран несколько превосходных песен, а кроме того, сочинил и несколько других – в них он всячески бранил и поносил своего брата. А поскольку талант эн Бертрана превосходил талант любого другого трубадура, то и все окрестные сеньоры, внимая тем песням, поневоле втянулись в историю о вражде двух братьев.
И получилось так, что сделал эн Бертран свою жизнь всеобщим достоянием, и не нашлось бы в ту пору в Провансе ни одного властителя, который не принял бы в ней участия. И потому, когда эн Константин захотел искать помощи у соседей, то всяк уже знал обо всем, что произошло, и каждый составил о происходящем свое мнение.
А мнение это почти у всех соседей эн Бертрана совпадало и было таково, что начал эн Бертран чересчур заноситься, отрастил слишком длинные руки, с обычаем и приличием и вовсе считаться перестал. И таким образом сошлись все сеньоры на том, что дерзость Бертранова давно уже всем поперек горла стала.
И потому эн Константин нашел у соседей полное сочувствие и понимание.
К кому же подался эн Константин просить помощи и поддержки в праведной войне против распоясавшегося старшего брата?
Хоть и стоял Аутафорт на землях епископата Перигорского, однако ж возносить жалобы на Бертрана поехал Константин не к Перигорскому виконту, а к Лиможскому – Адемару.
На то имелись особые причины.
Как-то раньше нам уже случалось рассказывать о том, что Перигорский виконт был настоящая тряпка. Когда же доходило до распрей и кровавой потехи, толку от него и вовсе было не много. Однако же говорить о том вслух было не принято. Один только Бертран, которому вообще закон был не писан, раз позволил себе стихами о том провозгласить. Да еще жонглера своего пятнистого с этой песней по соседним замкам послал. Гильем де Гурдон, ближайший сосед Бертранов и добрый его приятель, пару раз криво ухмыльнулся; прочим же эта шутка совершенно не понравилась. Уходил жонглер от Бертрана с одним только ожогом на роже, а возвратился еще и с побоями: был двуцветный, а стал разноцветный. На том потеха и закончилась.
