Чак Паланик - Проклятые
Я, видимо, сама не замечая, продолжаю грызть свои волосы, потому что Бабетт шлепает меня по руке, а потом машет у меня перед носом крошечными ножничками.
Эмили по телефону говорит:
– Наверное, когда я умру, то начну встречаться с мальчиками. А у Кори Хаима есть девушка?
Я отвечаю не сразу, а медлю, потому что мимо моего стола проходит целая толпа новоприбывших в ад. Целый поток людей, которые еще не до конца уверены, что умерли. У многих на шее шелковые гирлянды. У тех, кто не в темных очках, глаза ошеломленные, испуганные. Их так много, что они сойдут за целое население какой-нибудь маленькой страны. Обычно это значит, что с людьми на земле произошло что-то страшное.
Я спрашиваю Эмили, не случилось ли только что какой-нибудь катастрофы. Землетрясение? Цунами? Ядерный взрыв? Прорыв плотины? Растерянные новички большей частью в ярких рубашках с гавайскими узорами, на шее у них висят фотоаппараты. Все эти люди в малиново-красных солнечных ожогах, у некоторых переносицы намазаны оксидом цинка.
Эмили отвечает:
– Какое-то происшествие на круизном лайнере. Вроде как куча туристов умерла от пищевого отравления. Наелись тухлых омаров. А почему ты спрашиваешь?
– Просто так…
В толпе всплыло знакомое лицо. Какой-то мальчик сердито смотрит из-под насупленных бровей. Волосы такие жесткие, что торчат, сколько их ни причесывай.
У меня в ухе Эмили спрашивает:
– Как ты умерла?
– От марихуаны, – отвечаю я и добавляю, не сводя глаз с мальчика: – Только я не очень уверена. Совсем укурилась.
Вокруг меня Арчер флиртует с умирающими чирлидершами, Леонард ставит мат какому-то живому мозгоманьяку, а Паттерсон расспрашивает, какое место в этом сезоне заняли «Рейдеры».
Эмили говорит:
– От марихуаны никто не умирает. А что самое последнее ты помнишь из своей жизни?
Я отвечаю: не знаю.
Лицо за потоком свежепроклятых оборачивается. Глаза мальчика встречаются с моими. Это он, с хмуро насупленными бровями. Это он, с презрительно искривленными губами Хитклиффа.
Эмили спрашивает:
– А что тебя убило?
Не знаю, говорю я.
Мальчик вдалеке отворачивается и уходит прочь, пробираясь через толпу отравленных туристов.
Я невольно встаю, хотя гарнитура по-прежнему привязывает меня к рабочему месту. Бабетт резко усаживает меня обратно и продолжает отщипывать крошечные прядки от моих волос.
– Так что ты помнишь? – снова спрашивает Эмили.
Горана, отвечаю я. Помню, как я смотрела телевизор, лежа на ковре на животе, опершись на локти, рядом с Гораном. Вокруг нас стояли подносы с недоеденными луковыми кольцами и чизбургерами. Мама как раз выступала по телевизору. Она приколола к платью розовую ленточку (против рака груди). Когда стихли аплодисменты, она сказала:
– Сегодня очень особенный вечер по многим причинам. Потому что именно в этот вечер восемь лет назад родилась моя драгоценная дочь…
Я помню, как вскипела от возмущения, лежа на ковре отеля между остывшей едой и Гораном.
Это был мой тринадцатый день рождения!
Я помню, как камеры подъехали к сидящему среди зрителей отцу. Он сиял гордой улыбкой, показывая во всей красе новые зубные импланты.
Даже теперь, мертвая и в аду, понимая, что меня вот-вот могут застукать за платный звонок из Канады, я спрашиваю Эмили:
– А ты в школе не играла во французские поцелуи?
– Это ты так умерла?
Нет, говорю я, но эта игра – все, что я помню.
Да, может, я многое забыла, отрицаю очевидное или на пять лет старше, чем хотела бы мама. Но когда я смотрю на смесь гавайских рубашек и гирлянд из фальшивых цветов, забрызганных рвотой, я вижу удаляющееся лицо моего сводного брата, Горана. На Горане розовый комбинезон, ярко-розовый, а на груди многозначный номер.
Голос Эмили еще у меня наушниках. Она спрашивает:
– А что такое игра во французские поцелуи?
И тут Горан, Горан с роскошными пухлыми губами, созданными для поцелуев, Горан в ярко-розовом комбинезоне растворяется в толпе.
XIX
Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Только не думай, пожалуйста, что я всегда могла похвастаться блестящим интеллектом. Напротив, я совершила немало ошибок, причем одной из самых крупных было мое неверное представление о том, что такое французские поцелуи.
Игре во французские поцелуи меня научили в школе несколько мисс Сучек фон Суккинс. В швейцарском интернате, где я чуть не замерзла насмерть, но только содрала всю кожу с ладоней, были три девочки, которые постоянно ходили вместе. И были они ужасные Стервы Стервоски, Прости Проститутсон и Хорь О'Хорри, и говорили по-английски и по-французски с одинаково бесцветным акцентом, как GPS-навигатор в «ягуаре» моего отца. Они ступали чуть-чуть косолапо и ставили каждую ногу прямо перед другой, чтобы показать, как много лет занимались балетом. И всегда были вместе – то полосовали себя бритвами, то помогали друг дружке что-нибудь вытошнить. В тесном интернатном мирке они пользовались дурной славой.
Однажды я сидела у себя в комнате и читала Джейн Остен, и тут мне в дверь постучались эти трое.
Хоть я иногда и демонстрирую антисоциальные тенденции, вызванные годами наблюдения за тем, как мои родители стараются угодить кинозрителям, но я не такая невежа, чтобы оставить одноклассниц за дверью. Нет, я вежливо отложила «Доводы рассудка» и пригласила этих трех мисс Путан фон Путана войти, дала им сесть на мою аскетично узкую, но удобную кровать.
Когда они вошли, первая спросила:
– Умеешь играть во французские поцелуи?
Вторая подхватила:
– Где твой банный халат?
А третья:
– Обещаешь, что никому не расскажешь?
Конечно, я сделала вид, что мне очень любопытно. Если честно, мне совсем не было интересно, но по их просьбе я предъявила халат и смотрела, как одна из этих мисс Шалав Шалавкинс выдергивает белый махровый пояс из шлевок. Вторая из Путан фон Путана попросила, чтобы я легла на спину, лицом к высокому потолку. Третья Хорь Макхорри продела пояс под мою шею и завязала концы на моем нежном горле.
Скорее из врожденной вежливости и обходительности, нежели фактического интереса я спросила, являются ли эти приготовления частью игры. Игры во французские поцелуи. Мы все были в моей крошечной комнате, в одинаковой школьной форме – темные юбки-брюки, кардиганы с длинными рукавами, мокасины с кисточками и белые носочки. Всем нам было по одиннадцать или двенадцать. А день недели был, кажется, вторник.
– Ты подожди, – сказала одна мисс Шлю де Шлюхон.
– Ощущение очень… Si bon, – сказала другая мисс Киска Кискью.
Третья сказала:
– Мы не сделаем тебе больно, честное слово.
Я по природе своей всегда была открытой и доверчивой. Когда вступают в игру чужие мотивы и тайные планы, я, пожалуй, даже слишком доверчива. Мне показалось, что дурно подозревать сразу трех одноклассниц, и я просто стала выполнять их указания. Девочки расположились вокруг меня на кровати: две возле плеч, третья осторожно сняла с меня очки, сложила и, держа их в руках, присела у моих ног. Девочки по бокам взялись за пояс халата, свободно обвязанный вокруг моей шеи. Третья приказала им тянуть.
Пусть эта сцена продемонстрирует вам, какие опасности подстерегают потомков бывших хиппи, растаманов и любителей панк-рока. Пояс сжимался все плотнее, лишал меня не только воздуха, но и притока крови к моему драгоценному мозгу, а я – я не протестовала. По потолку в поле зрения полетели метеоры, мое лицо стало жарко-багровым, сердце запульсировало под ключицами, а я никак не сопротивлялась. Ведь все происходящее – лишь игра, которой меня учат сверстницы в чрезвычайно эксклюзивном интернате для девочек, расположенном в укромном и безопасном уголке Швейцарских Альп. Несмотря на их теперешний статус мисс Стерв Стервоски и Прости Проститутсон, эти девочки однажды закончат школу и займут пост главного редактора британского «Вог» или, на худой конец, первой леди Аргентины. В нас ежедневно вдалбливали правила этикета и протокола. Такие благородные юные леди ни за что не опустятся до чего-то недостойного.
Под их натиском я воображала себя невинной гувернанткой из «Франкенштейна», подвешенной на виселице. Жестокая петля затягивается на моей шее в наказание за то, что моего воспитанника убило ожившее создание безумного ученого. Задыхаясь, я представляла себе туго затянутые корсеты из китового уса. Изнуряющее воспаление легких. Опиумные притоны. Я воображала себе обмороки и головокружения и огромные передозировки лауданума. Я стала Скарлетт О'Хара в сильных руках Ретта Батлера, которые пытаются задушить, изгнать мою любовь к благородному и прекрасному Эшли Уилксу. В этот миг, вцепившись в постель покрасневшими, ноющими пальцами, хриплым от напряжения голосом я вскрикнула, словно Кэти-Скарлетт О'Хара:
– Вы пьяный идиот… Уберите прочь руки!
Мое поле зрения целиком заполнили метеоры, звезды и кометы всех цветов, красные, синие и золотые, а потолок начал опускаться. За какие-то секунды мое сердце будто остановилось, нос почти касался, да, касался потолка, который всего пару мгновений назад парил высоко-высоко надо мной. Мое сознание летало, парило, смотрело сверху на мою кровать и ее обитателей.
