Валерий Елманов - Правдивый ложью
Сердце разрывалось, а что тут можно поделать? Разборки-то чисто семейные, не влезешь. Разве что…
И я, воспользовавшись тем, что взгляды всех устремлены на Ксению, легонько пихнул Федора локтем в бок.
Брат ты или кто?!
И вздохнул – молчит, окаянный.
Ну и ладно. Зато мне терять нечего, ибо я в глазах вдовушки все равно чуть ли не на одной доске с предателями – куда уж ниже.
– Твоя дочь, достопочтенная Мария Григорьевна, выйдет замуж только за того, за кого захочет выйти, дабы жить с ним долго и счастливо в любви и согласии. И негоже думать, что брат позволит ее обидеть, кто бы ни был этот человек.
Ух, каким злобным взглядом ожгла меня Мария Григорьевна! Какая уж там достопочтенная – среди драконш таковых не водится. Хорошо хоть, что пламя изрыгать еще не научилась, а то прожгла бы меня насквозь.
Ой, каким ласковым взглядом одарила меня Ксения Борисовна! Бог ты мой, да пусть поливают огненными струями хоть каждый день, лишь бы потом смазывали таким бальзамом!
– А раз ее не посмеет никто изобидеть, покамест я… и князь Мак-Альпин живы, негоже гнать сестру из-за стола.
Ну наконец-то прорезался голосок и у Федора. Давно пора.
– Она и без того ничего не успела вкусить, а день был тяжкий и долгий…
Ого, уже и крепчает. Прямо как на недавнем совещании со стрелецкими головами и сотниками. Честно говоря, не ожидал.
А насчет денька ты тоже прав, ученик, – весьма долгий. Мне уж и не верится, что он вообще когда-нибудь закончится.
– Останься, сестрица!
Это уже апофеоз, кульминация или даже финал, он же финиш, причем победный. Мадам, кажется, вам шах и мат.
Или нет?
Бедная Ксения совсем растерялась. Немудрено. Вот кого ей сейчас слушать, когда два самых близких и родных человека приказывают совершенно противоположное?
– Ну! – поторопила царица, не желая признавать свое поражение. – Я ухожу. – И влепила последний довод, предупредив дочь: – Что-то неможется мне. – Последнее прозвучало настолько фальшиво, что дальше некуда. Кажется, царица и сама это поняла, тут же поправившись: – Да и помолиться надобно за упокой души батюшки твоего, светлая память государю Борису Федоровичу. – Но, не удержавшись, вновь съязвила: – Дабы ему там середь нищих в Варсонофьевском монастыре не так тяжко лежалось.
Зря она это сказала. Хотела попрекнуть, а вышло…
– Батюшке нашему там лежать недолго осталось. – Федор высоко вскинул голову. – Прах его, яко и должно, не далее как послезавтра трудами князя Мак-Альпина будет сызнова перенесен в Архангельский собор. На его же месте закопают пса, измыслившего оное глумление. И о сем тоже озаботился князь Федор Константинович. – И тут же, не сбавляя темпа: – Ныне я тебе, сестрица, в отца место, потому и сказываю – посиди немного, скрась наш вечер. У матушки же и девок довольно, есть кому ухаживать, покамест ты трапезу продолжишь.
– Дойду ли? – мрачно произнесла царица.
Довод тоже не из слабых, но и тут фиаско.
– А я подсоблю, государыня, – шустро вскочил отец Антоний. – Заодно и помолимся вместях с тобой. – И, подойдя к опешившей вдове, мягко, но в то же время и достаточно крепко, не вырвешься, ухватил за локоток, увлекая на выход и вкрадчиво втолковывая по пути: – А про тяжесть напрасно ты сказывала. Нешто душа его в земле? Про оное и думать кощунство. Она ж в горних высях пребывает да оттуда сверху взирает на нас, и ты, матушка, о том…
Едва они удалились, как Федор, не скрываясь, облегченно вздохнул, словно свалил с плеч тяжкий груз, и устало вытер лоб платком. Во взгляде Ксении, устремленном на него, явно читалось уважение и… удивление.
С чего бы последнее? Или…
Батюшки-светы, да неужто мы сейчас первый раз взбунтовались?! Вот те раз! Ну что ж, с почином вас, Федор Борисович. Дай только бог, чтоб и дальше у тебя нынешнего пылу хватило.
Заметив, как смотрит на него сестра, мой ученик приосанился и горделиво выпрямился.
Ксения прикусила нижнюю губку и, немного помедлив, вдруг встала, отвесив Федору поклон.
– Благодарствую, братец. Ныне зрю – и впрямь есть у меня заступа.
Ну не голос, а колокольчик. Век бы слушал. Жаль только, что чуть слезливый – вон, опять два ручейка побежали. И как быстро, да прямо по румянам.
– И… тебе тож благодарствую, княж Федор Константиныч. – Последовал второй поклон. – Ты хошь и не родич, ан первым вступился, не стал никого ждати.
Я с трудом сдержал улыбку. Ну женщины, ну язвы. Все-таки не утерпела, подколола брательника.
А что, все правильно. В другой раз наука – не тяни до последнего.
Хотя да, царевича тоже можно понять – все-таки отважиться на самый первый в жизни бунт тяжко. Вон, весь платок мокрый, да и самого, наверное, хоть выжимай.
– И тебе благодарствую, Ксения Борисовна, – не остался я в долгу и тоже, встав, поклонился ей, склонив голову до самого блюда с солеными грибами.
– А мне-то за что же? – изумилась она.
Я растерянно пожал плечами. За то, что подвигла брата на первый мятеж против матери, – не скажешь. Тогда что отвечать? Или как дядька учил: «Не знаешь, что говорить, говори правду»?
А вот и скажу.
– Да за то, что ты есть. Когда такой красой любуешься – все невзгоды пустяком кажутся.
– Красой… – засмущалась она и вдруг испуганно ахнула. Даже сквозь обилие румян, там, где слезы проточили узенькие дорожки, было видно, как побледнела царевна. – Да какая ж краса-то?! – простонала она и опрометью кинулась к умывальнику.
Кажется, пришла и наша с царевичем очередь улыбаться, благо что Ксения стоит спиной и не видит, как мы понимающе переглядываемся.
Правда, мой ученик быстро посерьезнел и напомнил мне:
– Ты, княже, сказывал, что опосля растолкуешь про грамотку. Прости, но уж больно диковинными показались мне твои слова, будто писана она не… – Он замялся, но после короткой паузы взял себя в руки и твердо произнес: – Не Дмитрием Иоанновичем, а тобой. Так что ж выходит, поддельная она? Тогда нам и впрямь смерть.
– Не совсем так, – замялся я. – Писана она действительно его рукой. Но потом, когда твой родич Семен Никитич подослал в Путивль монахов с ядом…
– С ядом?! – ахнул Федор, и даже Ксения мгновенно притихла, перестав плескаться водой.
Тьфу ты, черт. Неудачно как ляпнул.
Ну теперь делать нечего – придется выкладывать как есть. К тому же изрядную часть ему все равно надлежит знать. Хотя бы для того, чтобы любой поворот грядущих событий не стал неожиданностью.
Излагал я кратко, опустив ненужные подробности вроде расстрела, но Федор был дотошен в своих расспросах, потому вскользь пришлось упомянуть обрыв над Сеймом.
Годунова больше всего восхитило то, что я выжал из Дмитрия клятву не трогать их семью как раз там, во время моего расстрела.
Царевну же потрясло вообще все, и, хотя я закончил описание своих приключений достаточно быстро, Ксения и за это недолгое время успела дважды присесть за стол, дважды залиться слезами и столько же раз упорхнуть к рукомойнику.
– И что же теперь? – растерянно спросил Федор.
– Ничего, – равнодушно пожал плечами я. – Через пару дней поеду в Серпухов и там потолкую с ним еще разок, авось вразумлю.
– Вразумлю… – протянул он и встрепенулся: – Надобно было врата повелеть закрыть! – И сокрушенно вздохнул. – Теперь уж поздно – послал, поди, гонца Басманов. – Но тут же схватился за голову, вспомнив собственный недавний разговор с боярином. – Сами советовали, сами!
– И правильно советовали, – кивнул я. – Пусть сообщает. Я примерно даже знаю, что именно. – И, представив Басманова, склонившегося над листом бумаги и старательно выводящего буковку за буковкой, усмехнулся, мысленно процитировав:
А всему виной Федот,
Энто он мутит народ —
Подбивает населенье
Учинить переворот!..[25]
Царевич моей усмешки не понял. Пришлось пояснить:
– Авось к тому времени, когда я приеду в Серпухов, первый гнев у него спадет, и мне будет полегче с ним разговаривать.
– Не-эт, туда тебе ехать никак нельзя, – убежденно произнес Федор. – Он же враз повелит тебя казнить.
Я посмотрел на Ксению, которая после слов брата вновь залилась слезами и в очередной раз метнулась к рукомойнику, и негромко заметил:
– Не пугай сестру – ни к чему. Лучше вспомни Марка Аврелия.
– Делай что должен, – вздохнул он.
– Вот-вот. А там уж как бог даст, – изменил я концовку фразы римского императора. – Знаешь, царевич, чтобы человек понял, что ему есть для чего жить, у него должно быть то, за что стоит умереть, и невелика цена жизни того, кому ничто не дороже ее самой, уж ты мне поверь. Да и вообще, лучше умереть, пока хочется жить, чем дожить до того, что сам пожелаешь умереть, ибо последнее куда хуже. И… тсс. – Я прижал палец к губам, кивая на Ксению, уже завершающую очередное омовение, после чего громко произнес, обращаясь к ней: – Воистину, царевна, все эти белила и румяна только портили твой прекрасный лик. – И еще раз предостерегающе посмотрел на своего ученика.
