Валерий Елманов - Правдивый ложью
– Да, матушка, – кротко ответил мой ученик, мгновенно превратившись в почтительного, послушного и во всем покорного матери сына.
Ей хватило для разгона и этого, чтобы немедленно разразиться целой речугой в адрес подлого иуды, которого невесть почему до сих пор носит земля, хотя по всем божеским законам она давно должна была провалиться под его ногами, спровадив негодяя прямиком в огненную геенну на вечные муки.
Я помалкивал, скромно хрустя огурчиком, но она все равно добралась до меня.
– А ведь ежели бы ныне ты, князь, и его вывел со всеми прочими на Пожар, я тако мыслю, что люд московский в клочки бы изодрал подлого изменщика. Пошто не учинил таковское?
– Он сидел в осаде на своем подворье, – пояснил я, – и достать его я не успевал.
– Славную отговорку удумал, – криво усмехнулась она. – Токмо мне ведомо, что людишек у тебя было куда поболе, нежели у него. Коль восхотел бы – вмиг задавил. Так пошто не стал?
– Так ведь времени не было, – не терял я надежды покончить дело мирно. – Да и казаки у него из бывалых, так что моих людей положили бы изрядно.
– Твоих? – надменно прищурилась она. – Забыл, князь, кто в оном полку первый воевода?
– Нет, не забыл. Повелением Федора Борисовича им отныне являюсь я.
Что, съела, агрессорша?! Нечего сказать?!
Но я напрасно радовался. Пауза длилась недолго. Несколько секунд, и легкая растерянность сменилась очередным упреком в адрес сына:
– Выходит, ты, сыне, ныне вовсе нагой остался. И было-то у тебя верных людишек – нет ничего, да и те розданы тем, кто более всего на свете растерять их опаску имеет, а не…
Вот так вот. Речь к сыну, а рикошет по мне.
Ну а ты у нас на кой,
С вострой саблею такой?
Мы ж за то тебя и держим,
Чтоб берег царев покой![22]
Да как злобно-то. Ишь ты! Так, чего доброго, она меня и во всем остальном обвинит. Ну уж нет. Коли Федору совесть позволяет молчать после всего, что я для него сделал, то мне рот не заткнешь.
– А был бы с этого прок? – осведомился я. – Уж смерти Басманова Дмитрий Иоаннович точно бы не простил и…
– Не простил! – саркастически фыркнула она, не желая даже дослушать до конца, и тонкие губы изогнулись в очередной ехидной усмешке. – Не ведала я, что шкоцкий князь Мак-Альпин труса праздновать учнет. Признаться, мыслила о нем инако, и что он кровь за государя своего, яко князь Дуглас, пролити не побоится, а коль занадобится, то и живота не пощадит.
И сразу два голоса с одной и той же интонацией произнесли одно и то же слово:
– Матушка!
Вовремя.
Если бы не вмешательство брата с сестрой, пусть и весьма деликатное, но явно на моей стороне, мог бы и не сдержаться, а так взял себя в руки.
– Да мне поутру вроде как довелось ее пролить. Оголяться не буду, но думаю, Мария Григорьевна и так видит перевязку, кою мне делала ее дочь, – парировал я, задумчиво поглядев на перебинтованное запястье левой руки.
Это была правда. Ключница предлагала поменять ее, чтоб наложить мазь, но я отказался, сославшись на жуткую загруженность. Плечо – да, никуда не денешься, его царевна бинтовала прямо поверх кафтана, потому пришлось снять, а тут…
Ее руки трудились, так что этот кусок белой ткани для меня нечто вроде флага, а их не меняют. Завтра куда ни шло, все равно придется, а сегодняшний день мне лучше побыть с этим знаменем, чтоб если чего, то оставить в последний час у себя маленькое воспоминание о ней.
– И о животе своем тоже не думалось. А что в живых остался… – Я недоуменно развел руками, будто и сам удивлялся этому загадочному обстоятельству. – Ты уж прости, царица, что я немного половчее оказался, нежели князь Дуглас. Если в том мою вину усматриваешь – спорить не берусь. К тому ж я и впрямь дорожил своей жизнью, считая, что Федору Борисовичу она еще понадобится.
– Дорожил, – повторила она таким тоном, будто уличала меня в чем-то неприличном.
– Да, дорожил, – невозмутимо повторил я. – Можешь мне не верить, но после того, как меня не станет, вам всем жизни на этом свете пара седмиц, не больше. Разве что Ксению Борисовну пощадят за красу ее ангельскую, да и то, боюсь, с недобрым умыслом.
– То ты так мыслишь, – упрекнула она. – А мне ведомо, что ныне сызнова народ за нас. – И подчеркнула: – Весь! А в согласном стаде и волк не страшен.
– Не спорю. Только вначале хотелось бы увидеть это согласное стадо.
– Так нешто ты сам не узрел ныне на Пожаре?! – всплеснула руками она.
Я покосился на Федора, который тут же виновато потупил взгляд, уткнув его в свою тарелку и сосредоточенно стараясь выловить из нее ложкой крохотный грибок, который упрямо ускользал, невзирая на всю настойчивость царевича.
– Это лишь кажется, – вздохнул я. – На самом деле среди москвичей большинство осторожных, которые остерегутся выступить в защиту Годуновых. Такое – удел лишь неосторожных, а они, увы, не выжили.
– Напрасно ты так, князь. Ежели счесть тех, кто поднимал мятеж, счет выйдет коротким, так что супротив немногие.
– Верно, немногие, – подтвердил я. – Но сочувствовали ему многие, а готовились и выжидали все.
– Так усмирить бунт, и вся недолга.
– Бунты – язык тех, кого вовремя не выслушали. И кем мне его усмирять, коли не выслушаны почти все?
– Что ж ты, сызнова про своих ратников забыл?
Ну вот – с чего начали, к тому и приехали.
Несколько удивляло лишь количество желчи и злости, скопившееся в этой немолодой женщине. Вообще-то ей впору уже о боге помышлять да грехи замаливать, которых, больше чем уверен, у нее при таком-то характере скопилось будь здоров, а она все туда же – вперед и с песней.
Победим врага, несмотря на любые потери!
– Помню, – кивнул я. – А вот кое-кто, сдается мне, запамятовал про стрельцов. Их же куда больше. Конечно, на льва можно и с шилом кинуться. Даже, как знать, вдруг получится уколоть им зверя, а что дальше?
– Стало быть, худо готовил ратников, – вновь отыскала она повод для очередного упрека.
– Нет, хорошо, – возразил я. – Только готовил к иному – воевать. Идти на верную смерть – такому и впрямь не учил.
– Господь позаботился бы о вас.
– Бог думает о нас. Но он не думает за нас, – парировал я и подосадовал молчанию отца Антония.
Самое время выступить ему с какой-нибудь речугой с кучей цитат из Библии, где они имеются на все случаи жизни. И тут же, как по заказу, раздался его мягкий, негромкий голос:
– Сказано Иоанном Златоустом: «Ни уклоняться от битвы нельзя, ни самому искать битвы: тогда и победа будет славнее». А что до Басманова, дочь моя, то Максим Исповедник заповедал, что любовь к богу не терпит ненависти к человеку. Если злопамятствуешь на кого, молись о нем и старайся, сколь можешь, любить всякого человека. Если же не можешь, то по крайней мере не ненавидь никого. Потому и скорблю ныне, глядючи, яко обуяло тебя диавольское искушение к отмщению. Стыдись, ибо даже князь, хоть и ратный человек, архистратиг[23], одначе не держит в помыслах пролитие крови чрез необходимую меру, ибо не токмо храбр, но и благоразумен, а ты…
Но и это не помогло. Скорее наоборот – распалило Марию Григорьевну еще сильнее.
– Даже у Христа терпение иссякло, иначе бы он не просил бога убрать от него чашу сию. Мы ж, отче, – зло уставилась она на отца Антония, – токмо люди, потому нам простительно вдвойне.
– А быть может, Исус[24] хотел отклонить от себя только этот, особенный род мученичества? – тихо возразил священник. – Почем ты ведаешь, сестра моя во Христе, может, господь вместо чаши, предложенной ему небесным отцом, в глубине души возжелал для себя чаши тягчайшей?
Умолкла, но ненадолго. Что-то вроде передышки перед очередной атакой, не более.
Вообще, всех женщин старше семидесяти я обычно делю на три категории: милые старушки, старухи и старые ведьмы. Эта не достигла и пятидесяти, но уже сейчас ее можно было смело зачислять как потенциального кандидата в третью категорию – созрела.
Не зная, что еще сказать, царица отчеканила:
– А я думала, что князь Мак-Альпин смелый человек.
И вновь одновременно раздалось:
– Матушка!
– От большой смелости чаще всего совершаются большие глупости, – невозмутимо ответил я.
– Ну с меня довольно! Сыта я! – Она не встала – вскочила из-за стола, но глядела при этом не на меня, а на Федора. – Попомнишь еще мои нынешние словеса, сын, и пожалеешь, что слушал не тех, кого надобно. Боюсь токмо, как бы к тому времени поздно для тебя не стало. – И, уже обращаясь к Ксении: – И тебе довольно трапезничать, а то ежели государь Димитрий Иоаннович, – не произнесла – прошипела, – повелит тебе ради потехи со смердом обвенчаться, голодно с непривычки станет, так что начинай привыкать к малому. – И совсем по-змеиному: – Заступница!
Царевна вздрогнула и опустила голову. Так и есть – показались слезинки, скользнули по щекам.
