Валерий Елманов - Красные курганы
– Я пойду на все, чтобы вернуть эти земли. Ты еще не знаешь, князь, всей мощи римского престола, который незримо возвышается за моей спиной. Сюда придут рыцари из Полонии, Германии, Франции, Англии, Италии, Кастилии.
– Стоит ли изгонять волка из овчарни с помощью медведя? – усмехнулся Константин. – Или тебе мало датского короля Вальдемара, который ныне наложил лапу на всех эстов?
– Я только хотел сказать, что никогда не смирюсь с этим захватом, – взял себя в руки епископ. – Тебе никогда не будет покоя на этих землях. Так что тебе гораздо выгоднее было бы просто уступить их мне. Разумеется, по праву победителя тебе надлежит дать выкуп. Изволь, я готов заплатить тысячу марок.
Константин только усмехнулся в ответ.
– Я имел в виду тысячу за каждый замок, – мгновенно поправился оживившийся отец Альберт, и было с чего, если дело дошло до торга, то можно считать, что он наполовину уже победил.
Однако улыбка на лице рязанского князя стала еще шире.
– Ну и, разумеется, еще пятьсот марок за земли. Всего у нас получается три тысячи. Это очень много, – вздохнул епископ, уверенный в том, что схизматик не устоит. – Но я добр и щедр…
– Когда деваться некуда, – перебил его Константин.
«Хотя, может, и правда продать их ему? Уж очень много денег понадобится в ближайшие годы, – мелькнуло у него в голове. – Тогда и Миньку на Урал гонять не надо. Да и найдет ли он еще это серебро с железом, а то, может, лишь проездит зря. А-а, ладно. Продам, – решил он. – Но уж и обдеру его как липку».
– Только за обиду, причиненную моим людям, и за сожженный град Великий Устюг булгары подарили мне десять тысяч рязанских гривен, – произнес он. – Я же тебе уступаю сразу два княжества.
– Ты хочешь больше? Скажи сколько? – раздраженно уточнил епископ.
– Пятьдесят тысяч за Кукейнос и столько же за Гернике. Еще по пятьдесят за земли. Всего – двести тысяч. Учитывая, сколько ты собрал с них даней за десять лет неправедного пользования и сколько еще соберешь, – получается совсем дешево. – Константин мило улыбнулся и предупредил: – В иное время ни за что бы не продал, но гривны позарез нужны, так что пользуйся случаем, святой отец.
От такой наглости у отца Альберта даже дыхание перехватило. Он еще немного поторговался, но, видя, что рязанец не намерен уступать, попытался зайти с другой стороны:
– Я мог бы взять все твои долги на себя. Тебе же нет разницы, кто будет платить, а мне было бы полегче с расчетами.
– У меня нет долгов, – лаконично ответил Константин. – Но мне предстоят большие расходы.
– Ты что-то собираешься купить? Назови, и я расплачусь нужными тебе товарами, – загорелся епископ, но его собеседник был неумолим:
– Только гривны.
– Ну, хорошо, – вздохнул отец Альберт. – Сделаем так. Ты в течение трех дней освобождаешь замки. Я пишу долговое обязательство, которое помимо меня подпишут десять самых знатных рыцарей. Они же станут и моими поручителями. Не позднее рождества Христова я обязуюсь доставить тебе эту сумму прямиком в Рязань или туда, куда ты скажешь. Так пойдет?
– К рождеству так к рождеству, – покладисто согласился Константин. – Как только ты привезешь гривны, так я сразу съеду.
– Нет, – упрямо мотнул головой епископ. – Тебе надлежит освободить захваченные замки через три дня, от силы – через неделю. Это самый больший срок, который я могу обождать. Иначе наша сделка не состоится.
– Ну нет так нет. Быть посему, – хлопнул по резным подлокотникам кресла Константин, легко поднимаясь со своего места.
С наслаждением наблюдая, как лицо епископа плывет в сдерживаемой с огромным трудом улыбке, князь со столь же милой, безмятежной, чуть ли не ангельской улыбкой пояснил:
– Не состоится так не состоится. Тогда и говорить не о чем.
Покосившись с некоторым сочувствием на отца Альберта, впавшего чуть ли не в полуобморочное состояние, Константин пожалел о том, что нет сейчас рядом с ним князя Вячко. Уж он бы оценил по достоинству эту гримасу, состоящую наполовину из тихого бешенства, наполовину из ярости и сверху густо посыпанную почти неприкрытой звериной ненавистью.
– Тебе нехорошо, отче? – выражая беспокойство, спросил он, продолжая наслаждаться торжеством победы, вкус которой он оценил только теперь, разглядывая отца Альберта.
– Нет-нет, благодарю тебя, князь. Беседа с тобой была для меня истинным наслаждением, – нашел в себе силы ответить епископ, но, не удержавшись, добавил: – Отныне я буду молить господа лишь о том, чтобы он удостоил меня еще одной столь же приятной беседы с рязанским князем и я смог бы по достоинству угостить его в своих скромных рижских покоях.
– Как знать. Может, и заеду погостить на денек-другой, – не переставая улыбаться, поддакнул Константин и сделал окончательный вывод относительно умственных способностей своего собеседника: «Не дурак, конечно, но и гением не назовешь», забыв, что недооценка врага бывает во сто крат хуже переоценки.
– До встречи, – позволил себе епископ многозначительное обещание, но, очевидно, чем-то выдал свои чувства, поскольку улыбка с лица русича мгновенно сошла.
«Ну и ладно, – подумал отец Альберт. – Так даже лучше. Пускай знает схизматик, – но тут же поправился: – Не-ет, он намного хуже. Он не схизматик и даже не язычник. Те хоть не ведают, что не хотят принимать, а этот… богоотступник».
– До встречи, – эхом откликнулся Константин, машинально повторив слова епископа и размышляя про себя, насколько круто пересолил он в разговоре с ним и как это может аукнуться в дальнейшем.
Однако почти сразу он отмахнулся от этой мысли, здраво рассудив, что как бы то ни было, а ничего уже не изменишь.
Через два дня было заключено перемирие до лета 1222 года. Полчища крестоносцев, повинуясь договору, неохотно двинулись восвояси, очищая земли Кукейноса – до Гернике они так и не дошли – от своего смрадного присутствия. Настроение у рыцарей было прескверным. Впервые за долгие годы пребывания в этих местах им нанесли тягчайшее оскорбление – не дали себя победить да еще и отняли увесистый кусок владений, составлявший чуть ли не половину всех земель вдоль Двины.
Если бы не упорство немецких купцов, терявших из-за войны свои доходы от несостоявшихся торговых сделок, то магистр ордена еще поспорил бы с епископом, но давление было ощутимым, и он скрепя сердце тоже поставил свою закорючку под договором, превратив его тем самым в трехсторонний.
Казалось бы, пути епископа Ливонии и рязанского князя разошлись всерьез и надолго. Обоим было некогда, оба лихорадочно трудились в совершенно разных местах – один в Прибалтике, а другой – на Руси. Отличие было лишь в том, что если Константин напрочь выбросил из головы отца Альберта – ему и впрямь было не до того, то епископ о рязанском князе не забывал ни на минуту, стремясь тщательно подготовить их следующую встречу, которую он считал неизбежной.
Вот только теперь она должна была состояться там, где будет угодно именно ему, смиренному слуге божьему, а не проклятому схизматику. Отец Альберт хорошо помнил, что есть время собирать камни и время разбрасывать их, время для посева и время для жатвы. И он терпеливо ждал своего времени – времени убивать. А когда наступит время любить, он не интересовался.
Две самых главных движущих силы толкают человека на великие деяния, кажущиеся со стороны невозможными: любовь и ненависть. Остальные – суть производные этих основных страстей. И если епископ Ливонии ехал на переговоры, не испытывая особо сильных чувств к рязанскому князю, то возвращался он с них, питая к русичу самую чистую и горячую ненависть, какая только могла вспыхнуть в его холодном сердце.
Отныне и навсегда он поклялся в душе сделать все возможное и даже невозможное, чтобы точно так же втоптать Константина в грязь, улыбаясь ему в это время столь же мило и радушно, как это делал рязанский князь почти на всем протяжении их бесплодной беседы и даже в момент прощания.
Едва прибыв в Ригу, он, позволив себе передохнуть только остаток вечера, уже на другой день незамедлительно вызвал к себе своего верного секретаря Генриха.
Каждый раз, заходя к епископу, молодой лэтт не уставал простодушно восхищаться скромностью и непритязательностью внутреннего убранства комнат отца Альберта. Пожалуй, пробст рижского собора Святой девы Марии Иоанн жил попышнее. Да что там пробст, когда даже иные горожане, как, например, судья Филипп, позволяли себе и ткани для обивки стен побогаче, и мебель покрасивее, всю в резных узорах, и кухонную утварь из серебра.
Епископ же жил, совершенно не задумываясь ни об уюте, а уж тем более о том, чтобы пустить кому-то пыль в глаза. Только одна всепоглощающая страсть владела этим низеньким лысоватым человеком, чем-то внешне похожим на апостола Павла, – власть.
Причем власть, никак не сочетаемая с ее внешними пышными атрибутами. К чему они? Ко всей этой блестящей мишуре он относился равнодушно и даже пренебрежительно. Конечно, если бы ему предложили сан архиепископа, то он не отказался бы. Более того, он и сам жаждал им стать, но для чего? Да лишь для того, чтобы ему не могли помешать в святом деле обращения столь многих народов к свету истинной веры.
