Александр Солженицын - Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 3
Уехал как мог далеко ото всех этих опасных мест – и от Петрограда, и от Могилёва – в Киев. В Киев, где он так долго и счастливо служил командующим Округа, оставил хорошую память, имел много друзей, – хотя и здесь теперь кипела со всею страстью революция, но тут-то он думал перебыть. Нет, не удалось! Разнёсся по Киеву слух, что он приехал, достиг Исполнительного комитета – и именно его здешние знакомства и связи почему-то толкнули комитет на подозрение, что генерал может что-то злоумышлять, может перестать быть верен новому правительству.
И два дня назад его незаслуженно жестоко арестовали – а позавчера, неведомо зачем, отправили в злогрозный Петроград, от которого он не знал, как унести ноги дальше.
За что??! Откуда же он мог знать 28 февраля, что мятежники станут правительством?
Правда, везли его благородно: никто не стоял у купе со штыком, никакого конвоя, а сопровождали генерала два киевских офицера, самых предупредительных. Можно было на станциях выходить из вагона гулять – но Николай Иудович не вышел ни разу, ни даже в Могилёве, где прирастал его вагон, откуда вся беда его и пошла. (Да боялся он – и чтоб не оскорбили прохожие солдаты.)
Этой дорогой от Киева до Петербурга сколько раз он ездил прежде, сколько мест знал глазом, – сейчас на эти поля и междулесья, где боролись туман, солнце, снег, вода и чернеющие проталины, – с новым отрешённым захолонувшим чувством смотрел Николай Иудович, пытаясь проникнуть в свою чёрную судьбу и найти выход.
Он уже видел по многим расправам и общему суматошью, что могут засудить и безо всякой вины, разорить, растоптать. А за ним, – за ним пристрастный взгляд мог найти и вину?
Но взгляд справедливый должен был высветлить от обвинений: нет, не было вины за генералом Ивановым, не было!
Теперь он особенно жалел о несчастных обстоятельствах 2-го марта – что не удалось ему тогда встретиться с Гучковым. Достаточно было в тот день оправдаться перед Гучковым – и теперь, когда он стал военным министром, никто б и руки не поднял на Николая Иудовича.
И, как съедающий парной туман на полях, клубилось в нём: надо оправдаться перед Гучковым! Ещё и сейчас не поздно написать, подать обстоятельный доклад Гучкову.
Но в дороге ему не пришлось написать: ещё не были готовы все доводы, и трясло. Да чем больше он обдумывал свою защиту – тем более она глубилась, расщеплялась, уже целое дерево корней и ветвей.
Сперва подробно обдумывал он свои действия в первомартовские дни. Взгляду придирчивому, недоброжелательному они, действительно, могли представиться отягощающей цепью: он – и единственный он во всей России! – прямо ехал на подавление революции! Это был – эшафот.
Но если теперь со всею силой ума вдумываться и вдумываться в каждый шаг и перипетию той злополучной поездки, и вдумываться с проницанием ума сочувствующего, заинтересованного (как только может быть заинтересован сам человек в сохранении своей шеи!), – то та же самая злонесчастная цепь событий могла быть (лишь при малых изменительных мазках) совсем напротив обрисована и истолкована – в оправдание Николаю Иудовичу!
Всю дорогу теперь, почти не спя, почти не ев, генерал обдумывал каждое звёнышко той поездки: как его объяснить, понять и представить.
Если ничего не пропускать и с самого начала: в ту ночь назначения, в императорском вагоне на могилёвском вокзале, – я уже понимал, что причины петроградских волнений имеют глубокие корни. И я уже тогда доложил – как бы сказать? – бывшему царю Николаю Второму, что надо удовлетворить недовольство народа, и нельзя рассчитывать, что все войска останутся на стороне правительства.
А ввести войска в Петроград? – совсем не имело карательного назначения. Предполагалось привлечь войска с фронта лишь для облегчения положения запасных петроградских войск. Лишь – для охраны петроградских заводов, не больше.
И именно для того, чтобы ни в коем случае не применить вооружённую силу, я и приказал войскам высаживаться из поездов не в Петрограде, но далеко в окрестностях. Я – именно желал избежать междуусобицы. Части, бывшие со мной, не имели никаких столкновений и не пролили ни капли крови.
Это – главный выигрыш! С этим не поспоришь.
Да собственно – нет, даже нет, не так! Я к этим войскам не имел никакого отношения! Я – их не посылал. И я – не видел их в дороге. И я не посещал их под Петроградом. Прошу отметить, это все знают: я ведь не поехал к Тарутинскому полку на станцию Александровская. Хотя он был рядом. У меня, по сути, никаких войск не было. А в Петроград я ехал просто как отдельное лицо: просто принять командование Петроградским военным округом. (Вовремя он сжёг удостоверение Алексеева о диктаторстве.)
Георгиевский батальон? Моя поездка совершенно случайно совпала с поездкой батальона. Просто – мой вагон подцепили к их поезду. Нет оснований ставить это мне в вину.
Да всю эту поездку просто раздули газеты.
Да, в пути были некоторые нежелательные эпизоды, между станциями Дно и Вырица, когда солдаты отбирали у офицеров оружие, – и мне пришлось прибегнуть к силе, но безо всякого оружия. Некоторые из задержанных имели уже по несколько экземпляров оружия.
В самом Царском Селе, лишь исполняя приказ бывшего Верховного Главнокомандующего, я посетил его супругу, – но вы можете любыми средствами проверить, что я не принял от неё никаких поручений и не установил никакой связи против нового народного правительства.
Моё положение очень осложнялось тем, что я не имел никаких сведений об обстановке, – но именно поэтому я принял благоразумное добровольное решение – уйти сам и увезти этот единственный батальон в Вырицу – для ещё большего успокоения. Тут я имел от генерала Алексеева сообщение, что в Петрограде начинается успокоение и надо ожидать благополучного исхода. На станции Вырица я и решил ожидать исхода переговоров бывшего царя с депутацией Думы.
(Чего ни в коем случае только не следует делать – это ссылаться на обмен телеграммами с Гучковым и надежду встретиться. На нынешнего военного министра это может наложить пятно, быть ему неприятно – и только ухудшит положение обвиняемого генерала.)
И так я не имел никаких важных для дела сведений до утра 3-го марта, когда получил от Государственной Думы приказ, что вместо меня командовать Округом назначен генерал Корнилов – а я, стало быть, свободен от своих обязанностей.
И я тотчас же стал возвращаться к месту своего жительства в Ставку. И только уже на обратном пути узнал об отречении бывшего царя.
Да более того! да гораздо более того и глубже! Упрёки в «царизме», которые мне делают последние дни, – глубоко несправедливы! Вместе со всеми я разделял общее недовольство делами царствования Николая II – за что меня очень не любила придворная немецкая партия. Моё отчисление с Главнокомандования Юго-Западным фронтом и было большой интригой группы лиц, с Распутиным в центре.
Это уже тогда породило у меня чрезвычайно тяжёлое чувство по отношению к бывшему царю и его супруге.
Царизмом я не был заражён и не мог быть.
И в Ставке я находился в совершенно изолированном положении. На вокзале.
Напротив, отречение последнего царя отнюдь не освободило меня от верности службы Отечеству – и всем властям, Отечеством поставленным.
Моя готовность служить новому правительству усугубляется сознанием необходимости искоренения того многого отрицательного, что я наблюдал и испытал при прежних порядках.
И я – никогда не принадлежал к каким-либо политическим или хотя бы религиозным организациям и кружкам. Поэтому отпадает всякая возможность дурного влияния на меня моих знакомств, в том числе в Киеве.
А в Киев я приехал – просто отдохнуть и разобраться в личных делах.
… Так кручинные думы отемняли и гнули генерала всю дорогу. Как будто он неплохо строил свою круговую защиту, – но что можно ждать от этих обезумелых революционеров? Недорого возьмут потащить и на эшафот.
Надежда была – на одного только Гучкова.
И вторую ночь в поезде, как и первую, Николай Иудович почти не спал. Остро болело сердце.
С воспалённой душой он сидел у окна последние часы перед Петроградом. Что ждало его?
Подъехали к Варшавскому вокзалу. У Николая Иудовича было два довольно тяжких чемодана, сопровождающий офицер не сразу нашёл и носильщика. Встречал их офицер – адъютант коменданта Таврического дворца. Стали выходить из вагона – откуда ни возьмись кучка солдат. Увидели генерала – столпились, кто-то пронзительно свистнул, зубоскалили – и хотя ни по чему не было видно, что генерал арестован, – но потребовали, чтобы он сам понёс свои чемоданы, иначе не пропускали.
И так – с каждым генералом, значит?… И офицеры ничего не могли поделать. Неограждённость была полная – могли и оскорбить, и ударить. Слава Богу, хотя и отставленный, хотя и почётно-старый, но генерал ещё не потерял силушку. Он безропотно взял оба чемодана и понёс, вовсе даже не зашатавшись, только налился красно.
