Тони Барлам - Деревянный ключ
— Нет, прошу тебя, сейчас! Хотя бы в общих чертах, и главное — чем она отличается от «Пиноккио»!
— Боже, какая ажитация! Можно подумать, это вопрос жизни и смерти!
— Да, это вопрос жизни и смерти! Я тебе потом все объясню. Но сперва мне надо узнать как можно больше о сказке. Не показалось ли тебе что-нибудь в ней странным. Итак?
— Итак… Кое-что и вправду показалось. Но я не придала особого значения. Моя сестра Катя работала редактором в издательстве детской литературы. Она говорила, что у Толстого был договор о переводе «Пиноккио», но он все никак не сдавал рукопись. Вскоре речь зашла уже не о переводе, а о создании сказки по мотивам, но дело опять не двигалось, а зимой тридцать четвертого у него случился очень тяжелый инфаркт. Толстой забросил серьезную работу и написал-таки сказку. Это удивительно, так как в тот момент он был почти при смерти.
— Это-то как раз не удивительно. Что еще?
— Еще? Не знаю… Ну, разве что предисловие, в котором Толстой объяснял читателям, что он в детстве читал сказку Коллоди, пересказывал ее другим детям, каждый раз прибавляя что-то от себя, пока она не превратилась в его собственную. Но он взялся за свою книгу во вполне зрелом возрасте, к тому же я точно знаю, что первый перевод на русский был сделан никак не раньше тысяча девятьсот восьмого года, когда Толстой уже не был ребенком. Конечно, возможно, что он читал в оригинале…
— Он не знал итальянского.
— Тогда выходит, что это вранье?
— Скорее, чересчур явная мистификация. Своего рода предупреждающий знак о том, что текст нельзя воспринимать буквально. Прием, известный с античных времен.
— О, знающим людям это и без того было ясно! Он создал карикатуру на многих известных деятелей искусств, некоторые усматривали даже сатиру на советскую действительность, хотя лично я ничего такого не заметила…
— Полагаю, что все не так просто. Сказка имеет двойное дно для отвода глаз.
— … Зато я уловила там массу христианских аллюзий.
— И не случайно. Они есть и у Коллоди. Не могла бы ты вкратце пересказать мне сказку Толстого?
— Понимаю, что ответ «не могла» тебя не устроит? Ох… Дай мне, пожалуйста, сигарету!
— Сказка называется «Золотой ключик, или Приключения Буратино». Толстой убрал Пиноккио и сделал итальянское слово, обозначающее марионетку,{23} именем собственным. Все начинается с того, что некий пьяница-столяр Джузеппе по прозванию Сизый Нос, обнаружив у себя в мастерской говорящее полено, преподносит его, от греха подальше, своему другу уличному шарманщику Карло и рекомендует вырезать из полена куклу, которая будет петь и плясать на потеху публике. Тот принимает подарок и следует совету приятеля.
— Пока что, кроме имен, всё так же, как у Коллоди.
— Это пока. Живет Карло под лестницей в убогой каморке, на стене которой висит кусок старого холста с изображением очага и котла над ним. Оставшись один, деревянный человечек сует в котел свой длиннющий нос и проделывает в холсте дыру. Сквозь отверстие он видит потайную дверцу. Далее следует бой с крысой, от которой Буратино спасает папа Карло. Этого у Коллоди не было.
— И это очень важный момент! Я имею в виду холст и дверцу.
— Затем все развивается в точности как в оригинале, только длиннобородого хозяина кукол зовут Карабасом Барабасом.
— Барабас — это понятно почему. А Карабас… Навряд ли он намекал на историю Флакка Авилия, скорее, просто взял созвучное сказочное имя из французских сказок для усиления комического эффекта. Хотя, кто знает…
— Я не совсем понимаю.
— Извини, все комментарии потом. Продолжай, пожалуйста!
— Дальше все снова, как у Коллоди, только девочка с голубыми волосами у Толстого — никакая не Фея, а кукла Мальвина, сбежавшая от хозяина театра. Кот Базилио и лиса Алиса подвешивают Буратино на дерево, но за ноги, по приказу девочки с голубыми волосами муравьи снимают его, доктор Сова, фельдшерица Жаба и народный знахарь Богомол собираются на консилиум. Он сбегает и снова попадает в лапы к лисе и коту. Но с того момента, когда Буратино теряет свои золотые монеты, сюжет утрачивает всякое сходство.
— Ну, на сцене повешения Коллоди хотел завершить сказку, поэтому дальнейшие перипетии, сочиненные по просьбе читателей, к делу отношения не имеют. А вот то, как продолжил Толстой, мне очень интересно.
— У Толстого героя бросают в пруд, где он, разумеется, не тонет. Хозяйка пруда, древняя черепаха Тортила, жалеет его и дарит золотой ключик, который некогда обронил в воду Карабас Барабас. Ах да! Я забыла сказать, что когда Буратино был в руках у хозяина кукол, он рассказал о потайной дверце в каморке папы Карло, отчего Карабас Барабас пришел в страшное возбуждение и отпустил Буратино, одарив золотыми монетами. Далее хозяин ключа узнаёт от черепахи Тортилы, кому та отдала его утерянную собственность, — я так и не смогла понять, зачем черепахе понадобилось выдавать этот секрет. Буратино хитростью выведывает у Карабаса Барабаса, где находится потайная дверца. После нескольких баталий Буратино, Карло, кукла с голубыми волосами, ее воздыхатель-поэт Пьеро и верный пудель Артемон оказываются перед заветной дверцей, на которой изображен мальчишка с длинным носом — еще одна загадочная деталь, — и через подземный ход, убежав от Карабаса Барабаса и полиции, попадают в волшебный кукольный театр-мечту. Злой же кукольник остается в дураках. Вот такой светлый коммунистический финал. И еще одно наблюдение, случайное, впрочем. Я читала сыну эту книжку на сон грядущий и сосчитала, что приключения Буратино заняли ровно семь дней. Исчерпывающе?
— Вполне!
— А теперь я требую разъяснений!
— Изволь. Но, предупреждаю, это длинная история.
— Ничего, спать мне уже расхотелось, а до утра еще долго.
— Что ж, слушай.
Осенью двадцать второго, хотя, возможно, и весной двадцать третьего года, не помню, но точно по окончании интернатуры, я вел праздный образ жизни в Берлине у Шоно — позволил себе небольшую передышку от учебы и работы. Как-то раз, прогуливаясь с моим учителем музыки герром Винклером по Курфюрстендамм, я увидел элегантного лысоватого, дородного человека в старомодном пенсне. Человек этот стоял у витрины дорогого магазина и мрачно ее разглядывал. На нем были умопомрачительные желтые ботинки, напоминавшие лыжи, — эта деталь крепко засела у меня в памяти из-за ассоциации с известным историческим анекдотом про императора Франца-Иосифа и генерала фон Бека. Неважно… Человек в «лыжах» и пенсне оказался знакомым Винклера, который тут же бросился к нему чуть ли не с распростертыми объятиями. Тот, однако, особой радости от встречи не выказал и ограничился вялым рукопожатием. Обменявшись парой фраз по-русски, Винклер подтащил его ко мне и восторженно объявил: «Марта, позволь тебе представить нашу знаменитость! Граф Толстой, талантливейший литератор!» Надо сказать, что в те годы Берлин просто-таки кишел русскими знаменитостями, нельзя было шагу сделать, чтобы не наступить на ногу русской знаменитости, или члену семьи русской знаменитости, или, в крайнем случае, другу семьи русской знаменитости. По сему поводу я воспринял представление почтенного Александра Адольфовича весьма скептически и, недолго думая, брякнул что-то вроде того, что счастлив увидеть воочию гения русской словесности в добром здравии. Тяжелое, как посмертная маска, и несколько женоподобное лицо графа — одновременно холеное и потасканное — на мгновенье сморщилось. Он изобразил холодную и надменную улыбку. Не ощутивший двусмысленности моего приветствия Винклер продолжил: «А это мой добрый друг и ученик Мартин, сын Германна Зудерманна!» В тот же миг взгляд Толстого внезапно ожил, стал цепким, а лицо — симпатичным. Очевидно, названная фамилия была ему хорошо знакома.
— Приемный сын, — поспешил внести определенность я, но на это замечание писатель обратил внимание.
— Рат познакомитса, господин Зудерманн! — звучным баритоном пророкотал он с ужасным акцентом и как старший первым протянул мне руку, словно вылепленную из сырого теста. На ощупь рука, впрочем, оказалась сухой, теплой и даже весьма энергичной. На пальце Толстого искрился крупный бриллиант.
— Моя фамилия Гольдшлюссель, с вашего позволения. Доктор медицины Мартин Гольдшлюссель, — отрекомендовался я сухо.
— Мои предки в тринадцатый век покинули Германия, поэтому я, увы, не хорошо говорю по-немецки, — заявил он торжественно.
— Мои предки в тринадцатом веке только переселились в Германию, — в тон ему ответил я. — Видимо, они разминулись с вашими. Но мы можем перейти на французский, английский или итальянский, если вам будет угодно!
— О нет! — рассмеялся он весело и покачал головой. — Мой немецки будет причинять вам наименьший страдание. Я совсем не способный к языкам, совсем.
