Андрей Ерпылев - Слуга царю...
Металлический «затыльник» приклада грохочет по бронированной спине, равнодушно сотрясающегося под Александром на выбоинах стального мастодонта. Не слышат? Еще раз. Ага, ответили! Придется потесниться, товарищи…
Выстрел. Еще один… Снайпер! Снайпер, зараза! Долой с брони! Вниз, под защиту гусениц!
Что за пропасть? Где же кромка борта? Почему темно? Неужели?..
Александр, мокрый от пота как мышь, вскинулся на постели, шаря впотьмах вокруг себя в поисках верного «Калашникова», но под руки, как назло, попадались совершенно посторонние вещи…
Вдали грохнуло еще раз, осветилось окошечко палатки… Палатка?..
Стремительно возвращаясь в реальность, Бежецкий оставил поиски несуществующего автомата и, привычно сунув руку под подушку, выхватил оттуда табельный ва-льтер, нагретый телом. Махом сунув ноги в ботинки, он перепрыгнул через спросонья ворочающихся в своих спальниках соседей и, с треском рванув держащийся на патентованных липучках полог палатки, выскочил в темень морозной таежной ночи, тут же схватившей распаренное во сне тело сотнями ледяных коготков, разбежавшихся под рубашкой.
В зоне артефакта разгоралось багровое пламя, на фоне которого метались какие-то темные тени. Скорее туда.
В десятке метров от зева полыхал, треща и взметывая в небо снопы искр, костер, видимо щедро подкрепленный бензином, удушливый запах которого стоял вокруг.
— Кто стрелял? — закричал Александр, держа на изготовку пистолет. — Где часовой?
Из темноты выдвинулась бесформенная тень, превратившаяся в Кузьмича, степенного казака из числа конвойных.
— Тунгус стрелял, ваше благородие!
— С чего вдруг? — остывая, спросил Бежецкий, ставя оружие на предохранитель: казак отвечал вполне спокойно, в панику не впадал, значит, и офицеру не след.
— Да привиделось ему что-то… Крикнул мне: «Зажигай», а сам куда-то рванул по сугробам. Пальнул еще разок, и молчок. Может, случилось чего?..
Словно в ответ на его слова невдалеке глухо ударил еще один выстрел…
У костра образовался отчаянно зевающий с риском сломать челюсть Алеха Маятный, держащий свой карабин под мышкой, как клюку.
— Что стряслось-то, Кузьмич?.. Здравия желаю, ваш-бродь! — спохватился казак, заметив командира чуть ли не в неглиже, но с пистолетом в руках.
— Алексей, принеси-ка мне мою куртку из палатки, — распорядился Бежецкий. — Шапку тоже не забудь! И фонарь…
Искать впотьмах Тунгуса, однако, не пришлось. Не успел еще весь всполошенный выстрелами лагерь собраться у костра, вооруженный кто чем — от охотничьей двустволки до длинного тубуса от какого-то прибора, как в круге света появился «пропавший» Тунгус, по обыкновению скаля зубы.
— Пойдем мала-мала смотреть, капитана! — радушно пригласил он Александра. — Зверюгу, однако, убил.
Метрах в двухстах от костра, зарывшись мордой в испятнанный темной кровью снег, щетинистой грудой, отливающей в мертвенно-белых лучах фонарей желто-бурым, лежал здоровенный зверь, больше всего напоминающий огромного, с доброго теленка, волка…
* * *— Могу сказать одно. — Превратившийся на время из антрополога в патологоанатома Леонард Фридрихович возбужденно потирал испачканные сукровицей руки, не обращая внимания на то, что они затянуты в скрипучие резиновые перчатки. — Это животное уникален есть! Да, да, вундербар! Оно есть неизвестно науке!
Застреленный Тунгусом при попытке выбраться, по его словам, из недр артефакта зверь действительно мало походил на любого известного таежного хищника. Да и с волком, на которого он походил, как показалось вначале, зверь имел мало общего: разве что форма челюстей и общие очертания… Длинные поджарые ноги, приспособленные к длительному бегу, массивные когти, изрядно сточенные обо что-то твердое, стальные мышцы, лохматая шкура с плотным подшерстком. Все это свидетельствовало в пользу дикого хищника, привыкшего жить не в человеческом жилье, а под открытым небом. Но тут же вислые, как у спаниеля уши, короткий обрубок хвоста… Парадоксальным оказалось то, что хвост зверюге никто не обрезал ни в щенячьем возрасте, ни позже — он изначально был таким, как у странных кошек, обитающих на британском острове Мэн.
Обладал таинственный пришелец из «потустороннего мира» потрясающей живучестью: даже пробитый четырьмя пулями, одна из которых засела глубоко в массивном черепе, другая перебила мощный хребет, а две оставшихся тоже не пропали даром, зверь жил еще какое-то время после того, как его окружила взволнованная толпа ученых. Судорожно дыша, истекая кровью и почти по-человечески постанывая, зверь перестал хрипеть только когда Бежецкий разрядил ему в ухо свой пистолет, вопреки негодующим воплям «научников». Но еще долгое время после этого акта милосердия огромные лапы продолжали сжиматься и разжиматься…
11
Путешественники, справедливо решив, что на землях Речи Посполитой Московской им делать совершенно нечего и попытка «срезать» маршрут лишь повредит здоровью, направились на восток кружным путем. Сначала они планировали верхами добраться до Азова (здесь его называли Азау), находившегося во владениях крымского хана, оттуда подняться вверх по течению Дона до поселения Зурсу, расположенного почти на месте Калача-на-Дону, затем сушей через междуречье Дона и Волги до Сарысу (Царицына) — довольно крупного центра Калмыцкого ханства и вверх по Волге добраться до Лебербурга-на-Волге, пограничного маркграфства Восточной Германской империи. А уж в Восточной Германии… Европа все же, хоть и за Волгой: железнодорожное сообщение там, по утверждению Войцеха, должно быть на высоте!
Вызывавшая особенные опасения первая часть «мусульманского» маршрута была пройдена на удивление легко: казачье золото, неевропейская внешность Владимира, а также некоторое знание татарского языка (на уровне «твоя моя не понимай»), вынесенное из детства, частью проведенного в поместье деда среди слуг-мусульман, открывали все пути… Пришлось, конечно, чтобы оправдать очень неважное умение говорить «татарчи», представляться то турком из Истанбула, то каким-нибудь боснийцем, но в целом с рук сходило. Первое обстоятельство в здешних местах, где не торговал, наверное, только слепоглухонемой от рождения, при желании, похоже, могло легко заменить и второе, и третье, и еще десяток. Саблю, тоже, кстати, трофейную, турецкую, которую презентовал Бекбулатову перед расставанием Голопупенко, не говоря уже о совместном с Минькой Королевым творении, автомате, применять пришлось всего несколько раз, да и то больше как психическое оружие… Азов, тьфу, Азау, торговый порт Крымского ханства, так сильно напомнил Владимиру хорошо знакомую ему Одессу, что, расслабившись на местном привозе, он едва не проворонил общие с Войцехом средства, находившиеся большей частью в кошельке, уже вытащенном из просторных шаровар ловкими пальцами мальчишки-карманника. Слава богу, навыки, полученные в Корпусе, оказались как нельзя кстати, и уйти жулику удалось недалеко… Помня, что за первую кражу по. местным суровым законам отрубают кисть правой руки, а за вторую — голову, причем без всяких скидок на возраст, пацана, наградив увесистым подзатыльником, он отпустил на все четыре стороны, заворчавших было оборванцев — скорее всего, «крышу» воришки — успокоил, продемонстрировав на четверть извлеченный из ножен дамасский клинок, а от местных стражников откупился несколькими полустертыми акче. Пшимановскому повезло меньше: его наручные часы будто растворились в воздухе совершенно для него незаметно в тот самый момент, когда он пытался жестами договориться с веселым белозубым торговцем о покупке какой-то совершенно бесполезной в хозяйстве безделушки…
Бекбулатов проснулся от тупой боли в затекших мышцах, духоты, пронизанной сложным букетом отвратительных запахов, и непрекращающейся качки, от которой желудок то и дело подкатывался к горлу, будто желая самолично удостовериться в причине подобного дискомфорта. Ко всему прочему мучительно ныла голова, отзывающаяся на любое движение, даже поворот глазных яблок, очередным фейерверком боли.
В помещении царил почти непроницаемый мрак. Показалось на миг, что они с Войцехом по-прежнему на борту «Ягеллончика», болтающегося сейчас в грозовых тучах над морем на пути в Турцию… Что-то прилично штормит…
Стоп! Какая еще Турция? Какой дирижабль?
Морщась от разрывающей голову боли, Владимир рывком сел на своей жесткой постели и тут же зашипел сквозь зубы, врезавшись лбом во что-то твердое. К сожалению, явственно видимые искры, дождем посыпавшиеся из глаз, ни на миг не озарили окружающего. Многоэтажное ругательство, в котором энергичные гусарско-жандармские мотивы выгодно оттенялись вычурными польскими оборотами и скреплялись сочными малороссийскими образчиками скабрезности, почерпнутыми в Сечи, увы, ни на один люкс не добавили освещенности. Оно имело только один положительный результат: где-то неподалеку заворочался еще кто-то живой, совершенно невидимый в темноте, но тоже огласивший душное темное пространство серией невнятных причитаний на непонятном языке. Тут же откликнулся еще один, потом сразу двое, и через минуту все вокруг гудело от неразборчивого бормотания, всхлипываний и детского плача. Штаб-ротмистр даже не пытался напрягать мучительно ноющие извилины, чтобы разобрать слова, так понимая, что вряд ли неразличимые в темноте соседи спросонок радуются жизни.
