Андрей Ерпылев - Слуга царю...
Был объявлен всеимперский конкурс на лучший проект памятника, выигранный, как уже упоминалось выше, безвестным Тер-Оганесяном, оттеснившим, вопреки ожиданиям, на задний план таких прославленных мастеров резца и кисти, как Солодовский, Бернье-Леруаяль и Никодимов. Злые языки, включая покойного друга Бежецкого Матвея Владовского, утверждали о далеко не шапочном знакомстве скульптора с неким лицом из ближайшего окружения и неких «обстоятельствах»… Но памятник и в самом деле был оригинален — не конный и не пеший: поднявшийся на дыбы могучий конь, олицетворяющий, как значилось в пояснительных документах к проекту, «Великую Россию», едва удерживаемый за узду скромным на его фоне императором. То, что конь удался уроженцу Кавказа гораздо лучше самого «виновника торжества», да и композиция смахивала на знаменитых клодтовских коней, после Высочайшего одобрения не интересовало никого. Мусор и все следы неудавшегося строения были ударными темпами убраны, сам остров окультурен, соединен с «большой землей» несколькими горбатыми мостиками, стилизованными под старину и украшенными фонарями, и превращен в парк, в центре которого на миниатюрной площади и разместили монумент…
Александра вывело из задумчивости появление ветхого старичка в развевающемся по ветру церковном облачении, напяленном, судя по общей бочкообразности фигуры, на теплую душегрейку (и не одну!), влекомого под руки к подножию рвущейся с пьедестала тряпичной громады двумя служками в черных рясах.
Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Антоний начал дрожащим голосом торжественный молебен, и все присутствующие, за исключением замерших в почетном карауле войск, опустились на колени…
* * *Молебствие изрядно затянулось, и замерзший Бежецкий, тоскливо думающий о частенько в последнее время дающих о себе знать почках — привете из разгульной и удалой юности, не раз уже слышал за спиной недовольный шепоток того или иного менее терпеливого, чем он, гостя. Однако государь, подавая пример подданным, был неподвижен, и оставалось только ждать…
Наконец сопровождаемый сдержанным одобрительным гулом из задних рядов митрополит троекратно провозгласил вечную память, и император, а за ним и все остальные, поднялись с колен.
— На караул! — скомандовал Николай Александрович, и его звонкий голос далеко разнесся вокруг, отлично слышимый даже без многочисленных репродукторов.
По черно-сине-красно-зеленым шеренгам пронесся слитный металлический лязг, и под тусклым петербургским небом слаженно сверкнули ровные, будто отбитые бечевкой, ряды штыков и сабельных клинков. Александру показалось, что его уланы взяли «на караул» заметно четче преображенцев и флотских.
«Молодцы! — довольно подумал Бежецкий, как и любой командир, гордящийся выучкой своих подопечных. — Не зря я их гонял!»
Глаза сами собой отыскали в строю бледного от волнения Петеньку Трубецкого, замершего на правом фланге своего взвода.
Перекрывая все звуки, грохнул орудийный залп с Екатерининского равелина Петропавловской крепости и, словно отвечая ему, с военных кораблей, замерших на Неве. Еще и еще, еще и еще… Когда, оглушив всех собравшихся, отгремел последний залп салюта, медью грянул «Преображенский марш» в исполнении замерзшего в ожидании оркестра, а с первыми его тактами дрогнуло и поползло вниз бесформенное серое покрывало, открывая взгляду собравшихся то, ради чего они здесь собрались…
Митрополит Антоний, приблизившись к бронзовому истукану, вознесшемуся над толпой на добрых пять метров, окропляя его святой водой, провозгласил многолетие российскому войску и верноподданным, после чего те же служки увлекли его прочь.
В руку Александра ткнулось что-то жесткое и, скосив глаза, он увидел венок из еловых веток, перевитый черной с золотыми буквами лентой. «Благочестивейшему, Самодержавнейшему Великому государю Нашему
Александру Петровичу от…» государь уже принял свой венок и приготовился возложить его к подножию монумента, когда к нему шагнул министр двора Васильчиков и озабоченно зашептал что-то на ухо.
— Вы так считаете?.. — громко переспросил Николай Александрович. — Ах, это ОН так считает!..
Окинув веселым взглядом своих прозрачных светло-голубых глаз собравшихся, император объявил:
— Только что мне сообщили, господа, что наш личный фотограф господин Почепцов считает заранее выбранный и оговоренный ракурс не совсем подходящим для съемки! Каково?..
Переждав ропот, смешки и выкрики с мест, государь добавил:
— Однако поскольку мы, государи земные, являемся только фигурами на вечной шахматной доске, а историю делают именно они — фотографы, кинематографисты, писатели и другие художники, — я подчиняюсь насилию, господа! Куда, вы считаете, сударь, я должен возложить венок?..
Напряжение, вызванное минутной заминкой, спало, и под торжественные звуки «Боже, царя храни…» император, слегка приподняв на полусогнутых руках свой венок, не торопясь зашагал к гранитному пьедесталу. Жужжали десятки кино-, видео— и телекамер, сверкали блицы фотовспышек, суетились приглашенные журналисты, уже готовясь интервьюировать собравшихся здесь высокопоставленных лиц. Одна из вспышек так ослепила Бежецкого, что он на секунду вынужден был прикрыть глаза…
* * *… Над головой черными воронами летали какие-то клочья, а может быть, вороны, напоминающие обрывки каких-то черных тряпок. К клубящимся в небесах серым вихрям добавилось что-то ощутимо тяжелое, заволакивающее видимый глазу сектор. И все это происходило на фоне ровного неумолчного гула, похожего на ворчание мощного трансформатора или иного электрического монстра.
Бежецкого занимал только один вопрос, назойливо, словно готовый свалиться набок волчок, вращающийся во внезапно отупевшем мозгу: «Почему видно только небо, и ничего вокруг?..» Он крутил и крутил этот волчок, до конца не понимая смысла вопроса и уж точно не зная ответа…
Потом в «сектор обзора» инородным телом вплыла чья-то голова в безобразно сбитом на ухо кивере с обломанным султаном, немо разевающая рот, словно диктор в телевизоре с выключенным звуком. Очень знакомая голова, между прочим… Да ведь это Петрушка Трубецкой собственной персоной!
Бежецкий было сделал «недорослю» замечание о недопустимом пренебрежении нормами устава относительно ношения парадной формы одежды, да еще в присутствии государя, но, не договорив, понял, что сам не слышит своих слов, а ощущает только какое-то периодическое болезненное давление на барабанные перепонки, и так перегруженные мощным гулом. Удивившись, он хотел поделиться с симпатичным ему подчиненным своим открытием, но тот уже исчез из поля зрения, а какая-то непреодолимая сила вздернула полковника вверх, заставив принять иное положение…
Переждав секундную дурноту, Александр понял, что сидит, прислоненный спиной к чему-то твердому, а вокруг расстилается совершенно незнакомый пейзаж: какие-то груды, то неподвижные, то слабо шевелящиеся, какое-то массивное сооружение, похожее на полусгнивший и безобразно обломанный коренной зуб, какие-то темные пятна, скрывающиеся в серебристых вихрях и туманных полосах…
Гулко щелкнуло где-то справа, и с той же стороны прорезалась какофония звуков: визг, плач, хрип, конское ржание, стоны, нечленораздельные крики… Одновременно Бежецкий ощутил на лице поток теплой жидкости и машинально дотронулся рукой до подбородка.
По ладони, обтянутой некогда белой лайкой, свободно лилось что-то ярко-алое…
— Александр Павлович!.. Александр Павлович!.. — послышался голос Трубецкого, хотя и неузнаваемо искаженный гулом в левом ухе.
«Что за несносный мальчишка! Нет, несомненно наказать, и примерно, за несоблюдение субординации… Стоп! Что это со мной?»
Почти придя в себя, Александр уже другими глазами огляделся вокруг.
Где памятник? Где войска? Где император, черт побери?..
Отталкивая поручика, вместо того чтобы опереться на его руку, Бежецкий с грехом пополам поднялся на дрожащие ноги и оглянулся.
Ужасающее зрелище предстало перед ним.
Вся площадь была покрыта грудами тел, человеческих и конских, неподвижных или слабо шевелящихся, ползущими и ковыляющими непонятно куда фигурами, разного размера обломками и непонятными кусками чего-то страшного, а на месте еще мгновение назад величественного памятника возвышалось что-то похожее на косо спиленный древесный пень… Снег, повалив гуще, уже покрывал чудовищную картину смерти и разрушения своим милосердным покрывалом, особенно старательно — упрямо проступающие сквозь белую кисею багряные лужи и пятна.
— Государь! — прокричал князь, тряся поручика Трубецкого, бледного, словно снег. — Что с государем?..
Отшвырнув в сторону бессловесного Петеньку, он двинулся, шатаясь, в ту сторону, где должен был находиться император, и еще издали различил лежащую ничком фигуру без фуражки, уткнувшуюся лицом в венок и слегка уже припорошенную снегом.
