Дмитрий Лекух - Туман на родных берегах
Она все-таки позвонила, не напрасно он писал записку и ждал.
Вдовая баронесса Анастасия фон Штормгельштиц, урожденная княжна Мелецкая.
Настя.
Настенька…
Они танцевали весь вечер, прерываясь на глоток шампанского, а после поехали гулять по залитой электрическими огнями Москве, чтобы потом, в безумии душной византийской ночи любить друг друга на скомканных, пропитанных острым потом льняных гостиничных простынях.
Под утро, одеваясь, Никита с ужасом обнаружил, что его колени стерты до крови.
А он – даже не замечал…
Но это – было потом.
Все потом.
А пока – они просто танцевали.
Танго, фокстрот, бостон.
Слоу-фокс.
Чарльстон.
Снова танго.
Лихорадочный блеск глаз.
Бокал шампанского.
Украдкой – чтобы не пьянеть – дорожка кокаина из узкой серебряной табакерки.
Джаз-банд.
Почти новогодние конфетти и разноцветный бумажный серпантин.
Что-то кричащий на варварском британском языке в подражание североамериканским неграм солист.
Узкая, затянутая шелковой черной перчаткой рука, сжимающая его плечо.
Блок, Северянин, Зенкевич, Гумилев, Мандельштам.
И снова музыка.
Декаданс…
Глава 34
Ночью, когда Ворчакову показалось, что она наконец заснула, он накинул на бедра полотенце и вышел на балкон.
После душного гостиничного номера на улице было немного зябко.
Над городом, замершим в предощущении завтрашнего праздника, плыла звонкая, почти колокольная тишина: еще со вчерашнего вечера в центре города был введен режим особой безопасности.
Они с Берией и настояли – центр патрулировали армейцы.
Гвардия.
Точнее, не только гвардия, разумеется.
Смешанные патрули.
Двое-трое солдатиков, офицер и приданный им оперативник: либо из подчиненной на время торжеств напрямую Ворчакову «безпеки», либо из бериевского департамента. Либо из московской уголовной полиции, – людей, как и всегда в таких ситуациях, – хронически не хватало.
Никита с удовольствием бы воспользовался исключительно своими, проверенными людьми.
Увы.
А завтра с утра в город войдет еще и Второй гвардейский, из знаменитой Ясской бригады: если действительно готовится покушение на Канцлера, – а это, скорее всего, именно так, – лишние ресурсы в любом случае понадобятся.
Не для безопасности Валентина Петровича, разумеется: ему, надежно охраняемому в московской цитадели, ничто не грозит.
Но потом, после событий, ловить диверсантов придется частой сетью, и тут потребуется не только умение, но и число.
И все-таки его не оставляла какая-то поганая мысль, что он что-то упустил очень и очень важное, возможно – смертельно важное.
Но что?!
Захотелось выпить.
Он хмыкнул, и уже было повернулся, чтобы пойти за бутылкой, когда увидел в проеме балконной двери гибкий силуэт в тяжелом банном халате: Настя держала в руках два массивных стакана с горьким шотландским виски.
Когда люди так совпадают – это не может не настораживать.
А напротив, даже пугает.
Никита, принимая стакан, коротко сжал ее теплую руку.
И незаметно для себя – поцеловал.
Сначала локоть.
Потом ключицу.
А потом и нежную смуглую в вырезе халата зрелую женскую грудь, наблюдая, как стремительно твердеет темный большой сосок. Смуглая кожа на фоне белого халата выглядела органичной частью ночи – ее неба, ее улиц, ее огней, ее загадочной тишины.
Настя в ответ ласково и несильно шлепнула его по губам, гибко отстраняясь.
Всему свое время.
Сейчас время потягивать виски.
Звенеть льдинками, чувствуя сладковатое послевкусие, перебивая и дополняя его легким дымом светлого абхазского табака. Слушая звуки ночи древнего, как сама история этой земли, города, и пытаясь совместить его византийскость со своей питерской чужеродностью.
Он грустно усмехнулся, сознавая размер лежащей между ними бездны, пощекотал ей губами и ресницами шею. И вернулся в легкое плетеное кресло, потирая побаливающий немного затылок и раскуривая не вовремя потухшую папиросу.
Она скрестила длинные, по-девчоночьи голенастые ноги на небольшом балконном диване, у журнального столика. Позвенела льдинками в своем стакане и тоже чиркнула спичкой, осветив на секунду высокий чистый лоб, глубокие блестящие глаза и длинные, тяжелые, слегка волнистые волосы, причем осветив их так, что он на мгновение задохнулся.
Сделал маленький, прохладный глоток смешавшегося с талой водой виски.
Откинулся на спинку кресла.
Сделал еще глоток: на этот раз большой, обжигающий.
А потом, неожиданно для себя, пробарабанил по перилам балкона сложный ритм, подслушанный однажды в кабинете Верховного.
Настя коротко рассмеялась.
– Хорошая, – говорит, – песенка. Очень ее люблю…
Никита лишь через несколько мгновений, обжегшись огоньком папиросы, понял, что услышанный им резкий неприятный звук – это звон выпавшего из его рук, но, к счастью, не разбившегося толстостенного бокала с остатками желтого ячменного напитка, о котором писал свои романтические баллады Роберт Бернс.
Ворчаков вздохнул, подобрал стакан и отправился в номер за новой бутылкой, ведерком с остатками недорастаявшего льда и серебряной табакеркой с кокаином.
Им, кажется, предстояло кое о чем неторопливо и вдумчиво побеседовать.
Как любил говаривать Альфред Вольдемарович Розенберг – есть тема.
Глава 35
Настя с удовольствием подставила стакан к очередной толстопузой бутылке односолодового «шотландца», брякнула туда целую горсть льдинок из ведерка, взболтала, отхлебнула и, поморщившись, поставила емкость на низкий столик: отстаиваться, дожидаясь, пока подтаявший лед придаст напитку нужную для нее консистенцию.
Ворчаков только вздохнул.
Настя презрительно фыркнула.
– Первый раз в жизни, – смеется низким грудным смехом роскошной женщины, – наблюдаю растерянного и даже испуганного жандарма. Что случилось-то, полковник? Какие-такие ассоциации вызывает в ваших мозгах эта невинная песенка? И кстати, клянусь вам, в ее словах вообще никакого вольтерьянства не содержится. Так что – о чем я…
Никита на самом деле давно взял себя в руки.
Хотя, если честно, спектакль его уже не забавлял.
Слишком экзальтированный постановщик режиссировал.
А это и безвкусно и малоинтересно.
Ворчаков едва сдержался, чтобы не вызвать патруль с целью препровождения вдовой баронессы фон Штормгельштиц в более подходящее для вдумчивой беседы место, о чем, как впоследствии выяснилось, – долго бы после жалел: вдовая баронесса в интересующем его деле была – ну совершенно ни при чем.
Обычное в нашей непростой жизни и в наших тревожных делах – даже в чем-то декадентское – чудовищное совпадение.
К счастью, все быстро разъяснилось.
Он пожал плечами:
– Я слов этой песенки не знаю, если честно. Слышал недавно: так барабанил Верховный. Вот ритм и привязался, избавиться не могу. Знаешь, бывает такое, очень навязчивое, как бредовая идея. Все время жужжит в мозгу. И надо обязательно понять, что это – иначе не отвяжется. Я и у сослуживцев спрашивал. Никто не знает. И тут – ты с видом знатока. Я и вздрогнул…
Ворчаков врал.
Но тем не менее, играя, – был почти искренним.
Декаданс.
Все тот же декаданс, который непременно приведет к чьей-то мучительной смерти. Он это точно знал: тут наслаивались и подсознательные, туманные предчувствия, и железное рацио опытного полевого работника службы Имперской безопасности. Их ждали кровь и смерть, яркие, как сон морфиниста.
Проклятый декаданс…
Глава 36
Неизвестно, поняла ли она его игру, но она ему отчего-то поверила.
Сделала глоток.
Усмехнулась.
Пожала с пониманием вяло лежащую на поручнях кресла ладонь.
– Я ее давно знаю. С детства. Отец ее играл на губной гармошке, когда вернулся с войны. Только гармошку оттуда и привез, представляешь?! Остальные тащили трофеи возами и эшелонами. Он никогда не рассказывал про эту войну. Про немца еще упоминал иногда. А про Гражданскую – молчал. Но иногда напивался, надевал мундир, надраивал сапоги, нацеплял награды и играл на губной гармошке. Чаще всего непонятно что. Но временами наигрывал эту песенку. У него был абсолютный слух. Мне нравилось…
Ворчаков удивился:
– Спиричуэл? На губной гармошке?!
Настя сначала посмотрела на него с удивлением.
Потом рассмеялась:
– Спиричуэл?! – поднимает вверх густые, идеальной формы, фактически не щипанные брови. – Ах, да… Отец приносил домой пластинку для патефона. Было очень забавно слушать, как эту песенку на свой лад перепевают дикие североамериканские негры. Забавно и неожиданно. Но на самом деле это старинная цыганская песня. Или румынская. Древняя, как сами Карпаты. А пели ее, рассказывал отец, цыгане. Когда они стояли в Яссах, там был небольшой румынский ресторанчик, где играл цыганский оркестр. И какое-то время эта песня была чем-то вроде неофициального гимна их полка. Она называлась «Туман на родных берегах», а им очень хотелось домой, в Россию…
