В тени Алтополиса (СИ) - Углов Артем

Почему незнакомец попросил позвонить в кафе? Чем они ему помогут – привезут пирожные с горячим кофе? Не проще ли было набрать номер больницы или жандармерии? И что за странное имя – Ортега? Больше походило на позывной, как у социалистов - те вечно играли в конспирацию, используя иностранные фамилии, или того хуже бомбистов, готовых подорвать любого ради воплощения в жизнь собственных идеалов.

Нужно было бежать прочь - сверкая пятками, но вместо этого я вернулся. Занял позицию в проулке напротив бара и принялся ждать.

Где-то там на заднем дворе умирал человек, а может статься, уже умер. Доводилось слышать о том, что колотые раны в живот самые мучительные. От них долго умирают, испытывая невыносимые страдания. Куда более сильные, чем обычные колики в животе. Поди страшно ему, лежать одному в холодной ночи и надеяться на скорую помощь. Раз за разом перебирать в голове мысли, гадая: поможет неизвестный пацан – позвонит по указанному номеру или сбежит.

А я вот он, никуда не сбежал. Отплясывал чечетку из-за подступившего холода. Прятал онемевшие пальцы в карман и думал всяком разном: о спасении души, о грехах человеческих. Бабушка Лизавета учила, что помочь угодившему в беду первое дело. И если я хочу попасть на небеса, то должен поступать сообразно христианским заповедям. На словах то красиво звучало – заслушаешься, в особенности, на полный желудок. А что делать, если других вариантов не осталось и воровство - единственный шанс не помереть с голоду? Неужели нельзя было придумать сноску к восьмой заповеди: не укради, но ежели остался сиротой, то немного можно. Совсем чуть-чуть, маленечко, не больше двух раз в день. Но нет же, сказано – не кради и всё тут. Из-за подобной категоричности чаша грехов моих переполнилась, и потребуется приложить немало усилий, чтобы уравновесить весы. Хотелось надеяться, что ангелы сейчас наблюдают за мной, строго фиксируя все произошедшее в отдельную папочку добрых дел. Иначе вариться Лешке Чижову в адском котле до скончания века.

Сколько раз доводилось видеть картинки судного дня: яркие языки пламени, облизывающие тела скрючившихся грешников. Тогда это казалось страшным, а сейчас только и думалось о том, как бы согреться.

Я подпрыгивал на месте, ходил туда-сюда, поджимая замерзшие пальцы в ботинках. И до того увлекся, что едва не пропустил важного момента, ради которого, собственно, и остался. Сначала послышался шум рокочущих моторов. Он нарастал с каждой секундой, до тех самых пор, пока полосы яркого света не выхватили из темноты заваленный мусором закоулок. У входа в бар остановилось три Студебекера. Захлопали дверцы, выпуская наружу людей. Двое бросились к крыльцу и принялись тарабанить в дверь. Двое других нырнули в щель меж домами, ведущую во внутренний дворик. Еще один побежал вверх по улице - в сторону, где располагался телеграф. И вот это мне не понравилось. Еще не хватало, чтобы они до Лешки-Чижика добрались. Объясняй потом, кто кого и за что прирезал.

Я осторожно отступил назад. Завернул за угол ближайшего дома и понесся во всю прыть. До того лихо, что встречный ветер скинул с головы капюшон. Пересек небольшой дворик, заросший бельевыми веревками, что паутиной. Выскочил на соседнюю улицу и снова во двор. Натолкнулся на пьяного мужика, пытающегося сообразить, куда же он прудит: на стенку, на ботинки или же в собственные штаны. Нырнул под арку и уже оттуда напрямки до дома бобыля.

Всё бежал, а в голове колотилась мысль. Если важного господина спасут, сколько грехов спишется небесной канцелярией? Достаточно будет этого количества, чтобы попасть в рай? В то самое место, где ждали дед Пахом и бабушка Лизавета… В место, где была мама.

Глава 3. На память от персидской принцессы.

Лука Лукич выслушал мой доклад в привычной манере, ни разу не перебив. Единожды вставал подлить кипятку в кружку и развести чаю – обычного, без сахара или варенья вприкуску. Первые дни я думал, что бобыль без пищи обходится. А что, живут же старцы в Оптиной пустыни? Бабушка Лизавета рассказывала, что тамошние монахи только на молитве да святой воде держатся. Тела иссохшиеся, а в глазах благодатный огонь горит - вона какая сила в людских сердцах сокрыта. Неужели и Лукич был из числа подвижников, что подвизаются аскезе, терзая оболочку телесную, дабы избежать греховных страстей?

Я мусорное ведро специально проверял – не было в ней остатков еды окромя той, что сам приготовил. Уважение к молчаливому бобылю возросло да заоблачных небес. И только спустя неделю я узнал истинное положение дел – Лукич не любил готовить. Все эти плошки и поварешки были не для него. Имелась при автомастерской столовая, там его и подкармливали. То же мне, выискался - подвижник… С высеченными из камня лицом и повадками матерого уголовника.

Спрашивал Лукич редко, но всегда по делу, обладая звериным чутьем на вранье. Вот и после доклада, он угодил прямиком в цель, поинтересовавшись:

- Говоришь, не видел больше того респектабельного?

- Не-а, - выпалил я. Для достоверности замотал головой, а у самого внутри так всё и обмерло. Врать было страшно, особенно под присмотром цепких глаз Лукича.

- Х-м… Может он через черный вход ушел?

- Нет, не может. Черный ход в глухой колодец ведет с высокими стенами по периметру. Единственный вариант выбраться обратно на улицу - через закоулок. Да и тот сетчатым забором перегорожен.

- Откуда знаешь?

- Ась? -испуганным писком вырвалось у меня.

- Откуда знаешь, что проход забором перегорожен?

- Так это… лазил в свое время. Туда продукты с истекшим сроком годности выносят и остатки еды.

Я нагло врал. Никто не подпустит чужака к столь хлебному месту, когда своих проглотов хватает… На улице знаменитого адмирала всем заправляла калюжская шпана. Старшаки её ходили под стригунами: следили за порядком, собирали дань, а салажата вроде меня тырили по мелочам. Работали чинно и благородно, как и надлежит в престижном районе трущоб. Людей по беспределу не били, но стоило покуситься на их территорию: забытую сумочку подобрать или булочку стащить - жди беды: выследят не хуже жандармских, да поколотят за милую душу. Потому и не крутились босяки вроде меня на улице знаменитого адмирала. По делам не крутились, а полюбоваться фасадами красивых зданий – пожалуйста, приходи.

Знал об этом Лукич? Может и знал, только виду не подал. Сделав глоток из кружки, снова спросил:

- Тех расписных опознать сможешь?

- Да.

- Почему решил, что они связаны с исчезнувшим господином?

- Чуйка.

Лицо бобыля дрогнуло – это он так улыбался. Не уголками рта, а собранными морщинами.

- Знаешь, чем мужская чуйка от женской отличается? У баб она на эмоциях основана, а у нас на жизненном опыте и наблюдательности. Опыта у тебя нет никакого, значит что-то такое увидел.

Я задумался лишь на мгновенье, после чего выпалил:

- Двигались они странно.

- Поясни.

- Всякому известно, что стригуны держат Калюжку, потому и ведут себя по-хозяйски: ходят на расслабоне, смотрят по-особенному. Эти же, - я замялся, пытаясь подобрать правильные слова, - напуганы были… Нет, не так – встревожены, как будто случился большой шухер.

- И всё?

От сурового взгляда бобыля мигом вспотели ладони. Я и звука выдавить не смог, ожидая неминуемого разоблачения. Хвала небесам, всё обошлось. Лукич легким кивком указал на дверь – мол, свободен. Сам же остался на кухне, пить чай. Спустя полчаса снял ружье со стены и вышел во двор, совершать привычный обход.

Дом погрузился в тишину. Было слышно, как тикают настенные часы в гостиной. Я вертелся на раскладушке, пытаясь заснуть, а из головы все не шел последний разговор. Почему решил соврать? Почему не сказал Лукичу всей правды о попытках спасти господина «У»? О телефонном звонке в кафе и о подъехавших к бару автомобилях? Чего испугался?

Ведь если разобраться по существу, наказывать меня не за что. Работу свою выполнил честно, а то что самодеятельность проявил… Ну так не было иных распоряжений. Вот если бы сказано было следить и не дергаться, тогда совсем другое дело. И все же соврал… Может потому, что понимал логику атамана и его подручных, понимал ход их мыслей. Про некоторые вещи проще умолчать, чем попробовать объяснить. Не про грехи же на чаше рассказывать? Сейчас мне и самому казалось это глупым - спасать неведомо кого, неведомо зачем. И чем больше ворочался, тем глупее ситуация становилась.