Вадим Сухачевский - Доктор Ф. и другие
Что-то будет! Не знаю, какими струнками души, но я чувствую — оно уже близко.
Кто там? Что?.. Не ведаю — но жду.
Ибо лишь ожидание — мой удел.
* * *
МОСКВА,
АРБАТ — ***
ФИРЕ МЕНДЕЛЬСОН ВЫСЫЛАЮ ДЛЯ ТЕТИ ГОЛДЫ ЕССЕНТУКИ НОМЕР 17-Й ПУСТЬ НЕ БЕСПОКОИТСЯ
МОЛЮСЬ ЗА ЗДОРОВЬЕ РУВИМЧИКА ЗПТ ЧТОБЫ ПОВТОРНО НЕ ОБРЕЗАЛИ ВОСКЛ ЗНАК
О СОФОЧКЕ ПОЗАБОЧУСЬ
ВАШ ОСЯ
Расшифровка
москва, «мигелю»
материалы по «номеру 17» добыл и срочно пересылаю.
«гюнтер» может не приезжать источник надежный зпт операция «рефаим» может вступать в завершающую стадию
разрешите снова приступать к операции «сфинкс»
«олаф»
* * *
ПРИКАЗ № ***/*** — «с»
1.
Объявить по Центру готовность № 1 в связи с вхождением операции «Рефаим» в завершающую стадию. Увольнения отменить, офицерам быть при оружии. (Отв. — ген.-полковник Погремухин О.С.)
2.
«Племянника» переселить на режимный этаж, вблизи 17-й спецкомнаты. Наблюдение осуществлять круглосуточно. (Отв. — полк. Ухов, мл. лейтенант Лайма Д.)
3.
(О субботнике по уборке снега на прилежащей территории и работах по благоустройству Центра в связи с началом операции «Рефаим»)
...в случае неявки без уважительных причин — гауптвахта, лишение премиальных и передача дела в Суд чести со всеми вытекающими...
4.
(О поощрениях и наградах)
Снегатырев
* * *
— ...Нашлась, представляешь, Леденцов, нашлась, друг ты мой сердечный! Та самая, фиолетовенькая, двадцать два дробь сорок восемь — «сэ»! И знаешь ты, где нашлась? У Панасёнкова! Он же, жмот, за любую канцелярскую мелочь удавится! Увидел у меня на столе эту, фиолетовенькую — по-быстрому бумаженции из нее в старую, коричневую переложил (там они все и были, я позже нашел), а эту, гнида, к себе заныкал! Уже после «губы» я к нему в кабинет заглядываю; не иначе, Бог меня просветлил: гляжу — она, родимая! Вот же зараза какая, чуть не подвел под монастырь!.. Ну, ничего, я ее — тем же манером, по-тихому. Пусть-ка теперь сам поищет, сукин сын!.. Нет, Леденцов, ты думай что хочешь, а я тебе скажу — это сам Господь мне помог, точно тебе говорю!.. Ладно... Завтра-то у нас готовность «номер раз» (читал приказ, наверно?), да еще снегоуборка (это после холодного карцера — не хошь?); а нынче, пожалуй, за такое дело можно и по пивку... Я ставлю, не беспокойсь. А насчет сосисок — ты уж меня, Леденцов, друг ситный, извини-уволь: не могу, пост соблюдаю, зарок дал. Вот по этому по самому случаю. Разве только килечек в томате — это вроде, говорят, можно, допускается... Эй, Лаймочка, присоединишься?.. Всё, всё! Понял! Вопросов больше не имею.
Шестая глава
ВХОЖДЕНИЕ. ГЮНТЕР. «VIVAS VOCO» [«Зову живых!» (лат.)]
1
Нет глади, которая осталась бы без выбоин.
Из китайской «Книги Перемен»
По заснеженному двору солнечным утром мы в сопровождении однорукого ветерана перебирались из маршальского особняка в белую громадину Центра. Во дворе офицеры в чинах от лейтенантского до подполковничьего размахивали лопатами, убирая сугробы. Сколько я не возражал, мой чемодан нес однорукий, доверив мне только завернутый в газету пухлый сверток с «мемуаром». Позади в распахнутой шубке, с одним ридикюльчиком в руках, в туфельках на «шпильках», Лайма довольно ловко перепрыгивала через сугробы. При виде нас офицеры на несколько минут прервали работу и смотрели на наше шествие как на некое диво. Причем, что самое странное, пялились не столько на Лайму (это было бы более чем объяснимо), а на меня, и, проходя мимо какого-то капитана, я услышал, как он украдкой бросил своему напарнику-лейтенанту: «Племянник...» И еще одно слово, совершенно загадочное, прозвучало неподалеку: «Рефаим...»
Все это началось, едва забрезжило утро. Лайма, только встав, еще прихорашивалась перед зеркалом, а я вчитывался в последнюю страницу «мемуара», написанную накануне (редкостная получилась дребедень), когда на пороге моей каморки возник одноногий Касьяныч и, браво клацнув о пол своей деревяшкой, с небывалой досель почтительностью пробасил:
— С переводом вас, товарищ старший матрос!
Лайма подскочила, не дав мне ничего сообразить:
— В Центр?! — выдохнула она.
— Корней Корнеич самолично распорядились, — размаслился в улыбке инвалид.
— А куда, Касьяныч? Там, в Центре, — куда?! — не дав мне и словом втиснуться, защебетала Лайма.
Касьяныч разладил усы.
— Куда... — с важностью произнес он. — В апартамент, вот куда...
От такого известия Лайма даже ойкнула, и прошептала, не решаясь поверить в удачу:
— Дядечка, это что же, неужели в те, на двенадцатом этаже? — И, услыхав в ответ: «На ём самом, на двенадцатом», — более не в силах удержаться, бросилась на ветерана, едва не свалив его с единственной ноги и с возгласом «ура-а!..» закружилась у него на шее.
Моего согласия, как всегда, явно не требовалось. Все здесь двигалось по какой-то механике, разобраться в которой я все равно бы не сумел. Впрочем, и сопротивляться такому повороту событий я особых резонов не усматривал. Тем более, что слово «апартамент» произвело впечатление даже на меня. «Апартамент» — это звучало!
И волкодавы во дворе, когда мы проходили мимо них, теперь уже не скалились на меня, а вполне миролюбиво урчали, словно чуя мою возлетевшую аж до «апартамента» человеческую значимость.
Мы были уже возле Центра, когда вдали обозначился снежный вихрь, который мгновение спустя материализовался в виде черного «Мерседеса», лихо затормозившего между нами и крыльцом, и из него вышел при полной генеральской форме никто иной как мой дядя Орест Северьянович.
Поскольку единственная рука крюкастого инвалида была занята моим чемоданом, честь он отдавать не стал, а лишь колесом выкатил грудь. Лайма так вытянулась, что ее хорошенький подбородочек устремился в небеса. Дядя, не обращая на них внимания, уже привычно похлопал меня по шее:
— Что, брат, пошел, смотрю, на повышение? Мы, Погремухины, долго никогда не сидели в тени. Дорожи доверием — то ли еще будет!
Я хотел было спросить, каковы теперь, в связи с повысившимся доверием, будут мои обязанности, и что это за такой «апартамент», куда меня ведут, но Орест Северьянович, как обычно, не дал вклиниться словом.
— Ладно, будет время — еще поговорим, — сказал он, снова уселся в машину, и «Мерседес» в один рывок исчез за углом маршальского особняка.
Крюкастый и офицеры с лопатами, стоявшие поодаль, взирали на меня с нескрываемым почтением. А уж как Лайма смотрела, нет слов и передать!
Охранник Центра без лишних вопросов распахнул перед нами стеклянную дверь, и мы вступили в просторный, как в гостинице, вестибюль.
Здесь под надзором вросшего посреди холла, как баобаб, крупноголового полковника тоже вовсю кипела работа — человек пять выстилали вдоль лестницы длинную ковровую дорожку, другие терли окна, четверо в синих спецовках передвигали мебель, кто-то здоровенный, в цветастом халате и в ушанке, стоя на стремянке, привинчивал к потолку плафон. По облачению я его и узнал — это был мой знакомец Афанасий. Из-под потолка проистекало мощное амбре — смесь запаха сапожной кожи (башмаки на нем были новенькие), дешевого мыла и, насколько я понимаю, прокисшей браги.
— Дивлюсь я на нэбо,
Тай думку гадаю... —
напевал он со своей верхотуры, —
Чему я нэ сокив,
Чему нэ лэтаю?.. —
и, я готов поклясться, не касался он в эту минуту стремянки ногами.
Полковнику, при всей его баобабистости, каким-то образом удалось, не меняя ни осанки, ни выражения лица, выразить по отношению к нам какую-то внутреннюю почтительность. Лайма сделала вид, что не заметила этой его потуги, посмотрела на него, как и должно смотреть на неодушевленное дерево и тут же перекинула взгляд на пышнотелую деваху, мывшую окно.
— Трудишься, Кумова? — со змеиной немножко ласковостью спросила она. — А почему не в увольнении?
— Нету сегодня увольнительной, — без особой приветливости отозвалась эта самая Кумова. — Приказ читала?
Лайма была словно не от мира сего:
— Приказ?.. Какой приказ?.. Ах, да, что-то такое... Бедняжки!.. И давно вы тут?
— С полседьмого утра... — сказала та, испепеляя ее глазами.
Лайма улыбнулась ангельски:
