Вадим Сухачевский - Завещание Императора
Тот самый перстень блеснул в чадящем свете лампы.
— Филикарпий, ты?.. — проговорил фон Штраубе, отодвигая лицо от воняющего дегтем сапога.
Сапоги неторопливо прогулялись вдоль кухни и остановились чуть в отдалении. Теперь была видна физиономия их обладателя, расплывшаяся от подлого упоения властью.
— Никак нет-с, ваше благородие, — с издевательским холуйством отозвался лакей. — Нету-с! Нету-с имени такого в святцах, что и вашему благородию, наверняка, ведомо. Григорием меня крестили. А Филикарпий — это так-с. Их сиятельство Василий Глебович нарекли-с, от общего неуважения к низкому сословию и, думается, предполагая некое паскудство в этой кличке. Они с нами — как с собачонками. Вот и Машеньку глухонемую Нофреткой наименовал, Анютку с Зинаидой — Сильфидкой и Одилькой. Насчет паскудства они вообще были большой весельчак.
Стриженая загасила папиросу в банке, по-мужицки сплюнула на нее и куда-то в пространство хриплым голосом изрекла:
— Представители высших классов ни перед чем не остановятся, чтобы задушить человеческое достоинство в пролетариате.
— Именно так-с, — пуще расплылся в ухмылке лакей, довольный таким обобщением.
Фон Штраубе, хотя и находился в их полной власти, но страха не чувствовал — одну лишь досаду, что так глупо подставился там, на лестнице, и еще брезгливость к этому ухмыляющемуся холую.
— Какой ты, к черту, пролетарий? — сказал он. — Из лакея пролетарий — как из кокотки архидиакон.
Из глазок Григория-Филикарпия теперь сочилась только подленькая злоба. Ответила за него стриженая, более склонная к теоретизированию:
— Принадлежность к той или иной среде ничего не определяет, — все так же в пространство произнесла она. — Важно лишь служение пролетарскому делу, — и задымила новой вонючей папироскою.
— Ах, пролетарскому делу? — восхитился фон Штраубе. — Это для пролетарского дела ты, значит, у Василия непотребством занимался? И ларец с деньгами — тоже ради пролетарского дела стащил?
Лакей почел за наилучшее продолжать фиглярствовать:
— Вот тут угадали-с, ваше благородие. Денежки — они в нашем деле тоже вещь необходимая. А уж касательно пути, которым получены, так они, ежели помните, как римский цезарь Веспасиан (слыхали, должно быть, про такого?) говаривал: не пахнут-с.
— Деньги пойдут в кассу нашей организации, — сказала женщина, явно бывшая за главную тут. — Привилегированные сословия сотни лет грабили других. Отъем награбленного, поэтому, не грабеж, а только восстановление исторической справедливости.
— Экспор... — хотел было и Филикарпий щегольнуть словцом, да поперхнулся.
— Экспроприация, — подсказала фурия, — запомнить пора. Впрочем, весь этот разговор сейчас... — Она замолкла, открыла зачем-то посудный шкап и стала громыхать там кастрюлями и мисками.
— Вот как! — воскликнул лейтенант. — И перстенек на палец — тоже для восстановления исторической справедливости? Поносили, господа эксплуататоры, теперь дайте другим поносить, — так у вас?
— А вот и не угадали-с! — возрадовался чему-то лакей. — Нам перстеньки и прочие бирюльки без надобности. Вот, товарищ Этель (он кивнул на мужеподобную, все еще рывшуюся в шкапе) предлагала эту вещицу в деньги обратить — для нужд общего дела, а у меня с перстеньком другой планец возник: вас на него выманить. Вы ж, господа благородные, нашего брата в упор не узнаёте — рожей не вышли-с. Я уж и так, и сяк перед гостиницей перед вашей, и барином, и мужиком, — нет, не признаёте и все...
— А чего ж не сатиром-то? – съязвил, не удержался фон Штраубе.
— Да холодно на морозе, — в ответ скривился этот шут гороховый. — Нет, у меня другой планец созрел. Я ж вас на него — как щуку на плотвичку выманил. Проследил, как вы с Машенькой — в этот ее вертеп, — ну, и за вами. По роже так бы, может все равно и не признали бы, а на побрякушки вон, оказывается, у вас, у благородных, глаз как наметан! Так за мной сразу припустили — едва ноги унес, уж боялся до подъезда не добегу, словите; да Бог-то, изволите видеть, оказался все же на моей стороне.
— Опять ты!.. — не высовывая головы из шкапа, подала голос фурия-Этель. — Бог-то причем? Сколько тебя материализму учить?
— Расчет, говорю, был верен! — поправился он.
— И зачем это я тебе так понадобился? — полюбопытствовал лейтенант.
— Как же-с! Про денежки эти только вы один и знали. Ну, еще, допустим, Нофрет... Машенька, то есть, — но она-то, глухонемая, чай, не выдаст. А за вами, смотрю, уже и шпики в котелочках — всюду по пятам. Ясное дело — тут вы меня им и выложите. Кому больше будет веры? Понятно, вам.
Стриженая уже, видимо, нашла в шкапе то, что искала, и, высунув голову, сформулировала:
— Жандармерия всех стран всегда поддерживает родственных ей по классу.
— О! — поднял палец лакей, восхищенный снова такой емкостью определения. — Так что не взыщите, ваше благородие, опасность от вас нашему делу. Вред могли бы нам преогромнейший нанести.
Страха почему-то не было, хотя фон Штраубе уже не сомневался, что живым отсюда не выпустят. Хотелось лишь напоследок процарапаться еще к одной тайне (неужто последней в жизни для него?). Спросил:
— Так и Бурмасова ты убил, выходит?
Тот как-то уж очень правдоподобно удивился:
— Василь Глебыча? Да Господь с вами! Вот те истинный... — он посмотрел в сторону своей фурии (та в этот миг отворотилась прикурить папиросу от коптилки) и перекрестился меленько. — И как это я бы их — когда у них силушка медвежья, да еще "Лефоше" завсегда в кармане? Они пятерых таких, как я, запросто ухайдакают и не моргнут. — Его лживое лицо на миг озарилось такой искренностью, что даже фон Штраубе как-то поверил.
— А труп куда подевал? — спросил он. — И зачем вообще тогда его прятал?
Лицо Филикарпия снова замаслилось улыбкой. Ответствовал вовсе загадочно:
— И касательно трупа — опять неправда ваша. Натурально в заблуждении, несмотря что ученый человек. Того не уразумеете, что попреж, чем труп спрятать, его надобно заиметь. Верно я говорю, Этель Соломоновна?
Фурия, сидевшая к ним спиной, деловито над чем-то колдуя, бросила через плечо:
— Я как просила меня называть?
— Пардон! Товарищ Этель... Я вот пытаюсь втолковать ихнему благородию...
— Хватит разговоров, — оборвала его "товарищ Этель", — пора кончать.
Она потянулась за новой пачкой папирос, и стало видно, чем она была занята. На промасленной тряпке лежал небольшой короткоствольный револьвер, вероятно, извлеченный из кастрюли. Снова прикурив от лампы, стриженая вынула из другой, крохотной кастрюльки последний патрон, вытерла о подол юбки, не очень умело всунула его в барабан, защелкнула револьвер и взвела курок. Слово "кончать" обрело вполне зримое очертание — очертание дула, нацеленного лейтенанту в лоб.
— Грохоту наделаем, товарищ Этель, — усомнился Филикарпий. — Может, лучше топориком? Или вот сковородкой? — Он даже взял в руки эту чугунную сковородку для пущей наглядности.
— Мы не мясники, — отрезала фурия. В одной руке она держала папиросу, в другой револьвер. — Жестокость возможна только в необходимых пределах. Но в этих пределах мы обязаны быть максимально тверды.
На ее каменно неподвижном лице читалось, что она знает Истину — ту самую, о которой нынче вещал спьяну болтун Иконоборцев, ту Истину, за которой следом — только чума, смерть и выжженная земля. Фон Штраубе зажмурился. Он с ужасом понял: сейчас его так и пристрелят, походя, под папироску, за ради какой-то неведомой ему Истины. Вместе с ним уйдет в небытие и его Тайна. Боже, какой крохотной сейчас она ему казалась! Во всяком случае, крохотней этого черного жерла, нацеленного в упор.
Вот, сейчас!.. Квирл — и все!.. Куда? В сердце, в голову? Уж только бы сразу!.. И еще он успел подумать: как, однако же, глупо! От руки сумасшедшей, на полу грязной кухни, в смраде и папиросном чаду...
Что-то громко стукнуло, но жизнь, хотя на миг и съежилась, все-таки крепко держалась за тело. Это был явно не выстрел. Фон Штраубе открыл глаза.
"Товарищ", так и держа револьвер в руке, лежала на полу, головой у него в ногах. Папироса выпала изо рта и тлела возле ее уха.
Филикарпий (или как его там теперь?) поставил на плиту сковородку, которой, очевидно, нанес удар, и подобрал револьвер, а лейтенанту вдруг подмигнул:
— Лихо я ее, а, ваше благородие? — Он потрогал у нее пульс. — Чай, жива будет, башки у них крепкие... Совсем умучили, сил никаких! Думают, коли я на чем попался — так уж в полной власти у них. И так, и эдак: чтоб у Василий Глебыча деньги для ихней революции стянул. Деньги, оно, конечно, штука полезная, да не про вашу честь!
— На чем это они тебя поймали? — спросил фон Штраубе, еще не придя в себя после такого поворота.
— Да на этом... на растлении неполнолетних. А поди угадай, полнолетняя она или нет, когда и тут, и тут — все у ней целиком полнолетнее... Показали мне по уложению: вполне, оказывается, за такие шалости каторга светит, аж до пяти годов. А хочешь на воле гулять — за это, мол, нам теперь послужи, добудь как хошь деньги у своего миллионщика... По мелочи я им тыщи две перетаскал — их сиятельство, когда выпивши, и не знали, сколько у них в кармане. Нет, все мало, еще давай. Добро бы, на что путное — так нет же, на взрывчатку для бомб да на револьверты... Но чтоб я когда руку — на их сиятельство, на Василь Глебыча!..
