Елена Хаецкая - Мракобес
И хлынула не кровь и не мозги. Труха и пыль потекли из страшной зияющей раны. Отбросив кочергу, Рехильда встала на колени, запустила руку в рану. Вынула свиток, потом второй, третий. Всего их было девять. И каждый, оказавшись на открытом воздухе – пусть даже это был спертый воздух хижины – сразу чернел и рассыпался в прах.
* * *– Я убила его за то, что он не хотел меня научить. Он дал мне неполное знание, это хуже, чем никакого. Я хотела добыть его книги. Он посмеялся надо мной, он посмеялся над Агеларре, уже за одно только это он был достоин смерти.
– Расскажи, как ты убила Вейде.
* * *Вейде.
При звуке этого имени сердце Рехильды болезненно сжалась. Такая нежная, такая беспомощная, остроносенькая девочка с испуганным взглядом. Вейде была по-собачьи привязана к своей госпоже, ела из ее рук, готова была спать у ее постели. Когда Рехильда занялась составлением нового противоядия, девочка сидела у ее ног, смотрела. Ей ничего не нужно было, только находиться рядом, угождать, ловить каждое слово Рехильды. Красивой, доброй.
Закончив работу, Рехильда вытерла руки. А потом что-то подтолкнуло ее, и она взяла с полки коробку, где хранила яды.
Велела Вейде принести вина. Та повиновалась, вернулась быстрее молнии. Рехильда бросила в бокал щепотку яда. Встала – в одной руке бокал с отравой, в другой – с противоядием, чудесным даром Тенебриуса и Агеларре.
И девочка тоже встала, повернулась к своей госпоже, запрокинула лицо, доверчиво улыбаясь.
Рехильда протянула ей бокал с ядом и сказала:
– Пей.
Вейде взяла, подержала мгновение в руке и не задумываясь выпила. Любящим взором следила за ней Рехильда, свято веря в чудесные свойства своего противоядия. И дала девочке второй бокал, с противоядием. И снова сказала:
– Пей.
И Вейде выпила второй бокал.
А потом побледнела и осела на пол.
Она умерла почти мгновенно. Как будто заснула у ног своей госпожи.
* * *…Страдающему от лихорадки можно присоветовать обратиться к топазу, прозрачному драгоценному камню, и пусть в хлебе, или мясе, или любом другом кушанье сделает этим камнем три углубления. И пусть нальет в них вино и увидит в этом вине свое отражение. И пусть скажет: «Созерцаю себя в вине сем, как херувим в зерцале Божьем, дабы сия лихоманка оставила меня и сия лихорадка сошла с меня в отражение мое». Пусть делает так трижды в день, и исцелится.
Если же в хлебе, или мясе, или в любом другом кушанье, в воде, вине или любом другом напитке заключается яд, и топаз лежит поблизости от этого кушанья или питья, то поднимется шум великий, как если бы рядом плескало море, как если бы невдалеке волны прибоя с силой бросали на скалы мусор от кораблекрушения…
(Из поучений Хильдегард фон Бинген)* * *Волны с силой обрушивались на скалы, разбивая об их крутые острые бока мусор кораблекрушения, и имя скалы было Рехильда Миллер. Она задыхалась. Волны причиняли ей нестерпимую боль, сломанные мачты ранили ее тело, мокрые паруса залепляли рот и глаза.
– Она еще не очнулась, – донесся голос Иеронимуса.
Вторая волна.
Третья.
Рехильда простонала, шевельнулась, и Иеронимус поднял руку, останавливая палача с занесенным было ведром.
– Я не хотела убивать Вейде, – пролепетала Рехильда Миллер. – Это вышло случайно.
Иеронимус фон Шпейер долго смотрел на нее своим непонятным тяжелым взглядом. Потом сказал:
– Злые поступки совершаются добровольно.
26 июня 1522 года, св. Антельм
Он пришел.
Рослый, в великолепной сверкающей одежде, с пылающими глазами, рот дергается, кривится. Вьется в руке хлыст.
Красавица Рехильда Миллер в грубой рубахе, исхудавшая, с забинтованными руками, корчилась на жесткой лавке, пытаясь заснуть.
Агеларре остановился над ней, посмотрел. Она не замечала его, все ворочалась, стонала, бормотала себе под нос. И тогда он огрел ее хлыстом, так что она вскрикнула и подскочила.
И увидела над собой яростное прекрасное лицо дьявола.
– Ты предала меня, – прошипел Агеларре. – Ты разболтала ему о нашей любви.
– Агеларре, – выговорила Рехильда и потянулась к нему руками.
И дьявол снова хлестнул ее.
– Ты продалась Иеронимусу, – повторил он. – Завтра ты умрешь.
Она села на лавке, сложила на коленях руки в толстых серых бинтах, нагнула голову.
Агеларре засмеялся, и подвальная камера наполнилась серебристым лунным светом.
– Дура, – сказал он. И засмеялся еще громче. – Кунна.
Женщина заметно вздрогнула.
Агеларре привзвизгнул от удовольствия.
– Ты умрешь, – повторил он. – И твой Бог не примет тебя.
– Почему я должна умереть? – тупо спросила женщина.
– Если Иеронимус фон Шпейер обещал тебе жизнь – не верь. Они всегда обещают, а заканчивается одинаково. Один судья клянется, что не тронет ни волоса на твоей голове, а потом другой, такой же лицемерный, с чистой совестью отправляет тебя на казнь.
– Иеронимус фон Шпейер? – повторила Рехильда Миллер. Подумала. Потом качнула головой, мотнув слипшимися от пота волосами: – Нет, Агеларре. Иеронимус фон Шпейер ничего не обещал мне.
Агеларре заскрежетал зубами.
Она подняла голову, посмотрела.
– Ты уходишь?
– Будь ты проклята, Рехильда Миллер, – сказал Агеларре.
* * *Иеронимус проснулся оттого, что Ремедиос трясет его за плечо. Оттолкнул его руку, сел, потер лицо.
– Что случилось?
– Ведьма кричит, – сказал Ремедиос.
Иеронимус прислушался, но ничего не услышал. Однако слуху бывшего солдата поверил, потому встал, подхватил со стола латинскую библию и пошел по коридору, к лестнице, ведущей в подвал.
Ремедиос шел за ним следом, держа горящую свечу в высоко поднятой руке. На ходу Иеронимус спросил:
– Она звала именно меня?
– Она никого не звала, – ответил Ремедиос. – Просто кричала. От страха или боли. Я подумал, что она нуждается в утешении.
– Вероятно, – согласился Иеронимус. – А почему ты сам не зашел к ней?
Ремедиос помолчал, прежде чем честно ответить:
– Я испугался.
Больше Иеронимус ни о чем его не спрашивал.
* * *В камере было пусто.
– Сбежала, – шепнул Ремедиос.
Иеронимус забрал у Ремедиоса свечу и подтолкнул его к выходу.
– Никуда она сбежать отсюда не могла, – сказал Иеронимус. – Не сквозь стену же прошла. Иди спать, Ремедий.
Ремедиос помялся на пороге, а потом все же ушел.
Иеронимус внимательно осмотрелся по сторонам, поставил свечу на лавку.
– Рехильда, – позвал он.
Женщина выбралась из кучи соломы – под глазами синяки, через все лицо три красных полосы от хлыста, в волосах сухая трава.
Иеронимус поджал губы, слегка наклонил голову, внимательно рассматривая ее.
– Кто ты? – спросила Рехильда хрипло.
– Иеронимус фон Шпейер, инквизитор.
Она смотрела, широко открыв глаза, как он снимает с себя грубый коричневый плащ, остается в белой рубахе. Годы не прибавили красоты Иеронимусу, но его это не заботило. Он расстелил плащ на полу у ног женщины неторопливыми, уверенными движениями. Выпрямился, сел на лавку.
Дикий ужас в ее глазах.
– Я пришел забрать твои страхи, – сказал Иеронимус. – Клади их сюда, на плащ.
– А что ты будешь делать с ними? – спросила она.
Иеронимус пожал плечами.
– Спалю в печке, – сказал он.
– А со мной?
Он не ответил.
– То же самое, – сказала Рехильда Миллер. – Спалишь.
– Он приходил к тебе?
Женщина промолчала. Ее начала трясти крупная дрожь, и Иеронимус прикрикнул:
– Успокойся, ты, потаскуха!..
Из ее глаз хлынули слезы. Иеронимус брезгливо поморщился – терпеть не мог женских слез.
– Он пришел, но не захотел вызволить меня, – залепетала Рехильда Миллер. – Он избил меня за то, что я предала его. Это ты заставил меня говорить, ты силой вырвал у меня признание.
– Разве ты говорила не то, что думала? – удивленно спросил Иеронимус.
– Он смеялся надо мной. Он ушел, не простившись.
– Да пошел он в задницу, твой Агеларре, – сказал Иеронимус. – Что тебя так испугало?
– Он проклял меня.
Иеронимус пошевелил ногой свой плащ, расстеленный на полу.
– Блюй, – сказал он. – Ну, давай, выблевывай все страхи, все, что тебя мучает. Все сюда – и я выкину их вон.
Женщина смотрела на монаха, как на сумасшедшего. Она действительно ощутила, как к горлу подступает комок. Иеронимус наблюдал за ней без всякого интереса.
– Тебя ведь тошнит, не так ли? – сказал он.
И не успел он договорить, как ее начало рвать. Прямо на монашеский плащ. Скудной тюремной похлебкой, плохо переваренной рыбой, которую она ела прямо с костями. Потом просто желчью. Рехильда давилась и рыдала, а потом устала плакать и постепенно успокоилась. Обтерла лицо.
Иеронимус даже не пошевелился.
– Все в порядке? – спросил он как ни в чем не бывало. – Заверни это, не так вонять будет.
