Светлана Колесник - Русская фантастика – 2016 (сборник)
Но я понимаю, что он побеждает.
Если из меня Мрак тянет все, что только возможно, то Хвостату отдает. Я чувствую, как мой бывший товарищ становится частью непобедимой, неумолимой и бесконечной тьмы.
Мне больно это признавать, но – да, я проигрываю жалкому старику. И дело даже не во Мраке. Нет. Просто я не могу его убить. Даже теперь, после всего. Даже зная наверняка, что именно он виновен в смерти Камышика и других… Я не могу убить мышь. Такую же, как я сам.
Рифмоплет мог бы сказать что-нибудь вроде: Хвостат давно уже не такой, как ты, Лапка. Но кот молчит, и я благодарен ему за это.
А может быть, он давно умер?
Как долго все это длится? Может, Мрак уже победил?
Эх, неудачный помощник тебе достался, Рифмоплет.
Прямо скажем, слабак.
Меня хватает только на то, чтобы не разжимать челюсть. Я крепко держу Хвостата за лапу. А он неустанно, яростно кусает меня, безжалостно рвет на части.
Мышиный бог, как же больно!
Кажется, сейчас я умру. Прощай, мир. Прощай, Свет. Прощай, Рифмоплет.
Где-то вдалеке, в другом мире, в другой вселенной кричит петух. Да что вы? Не может быть. Утро? Это небо светлеет или мое зрение отказало окончательно?
Да нет же! Утро!
Мрак отступает. Я чувствую это как падение в бездну. Как будто болото, в котором я увяз, высохло в одно мгновение, и я рухнул на истрескавшееся дно.
Все. Теперь я точно теряю сознание. Или умираю. Лучше второе.
Пустота.
– Эй, мышь. Просыпайся. Пора вставать.
Полухвост? Не может быть! Какой жуткий сон мне приснился, ты не поверишь!
– Прости, Лапка. Это всего лишь я. Рифмоплет.
Точно. И голос-то не похож на Полухвостов. Слабый голос. Умирающий. Или почти умерший.
Не могу разжать челюсть. Наверное, никогда уже не смогу. Но я не чувствую больше плоти Хвостата и веса его тела. Где он?
– Его нет, Лапка. Он впустил в себя слишком много Мрака, пытаясь убить тебя.
– Что значит – слишком много?
– Слишком много, чтобы существовать при свете дня. Его нет и больше никогда не будет.
Открываю глаза. Небо. Солнце. Воробьи чирикают. Мышиный бог! А ведь я жив. Вскакиваю радостно и тотчас вновь падаю. Не по своей воле. Меня словно бы прижимает к поверхности крыши невероятной, бесконечной тяжестью. Не камнем – глыбой. Огромным зданием или даже городом. Я плохо представляю, что такое – этот город. Знаю только, что не подписывался такое громадье таскать на хребте.
– Чувствуешь? Это Договор. Теперь ты его Хранитель.
Чувствую. Еще бы не чувствовать. В этой тяжести – вся мышиная история на многие тысячелетия назад. И вперед – тоже. В ней – моя судьба. Мое будущее. И моя смерть.
Люди хранят Свет. Пусть даже и не догадываются об этом. Коты хранят людей. А мыши…
– Мыши хранят котов. Их разум. И память о Договоре.
Точно. Ох уж эти коты. Никак не могут без своего дурацкого пафоса.
– Эй, мышь!
Лапка. Меня зовут Лапка.
– Спасибо тебе, Лапка.
И тишина.
Я понимаю: все. Он умер. Великий кот умер, и последние его слова – слова благодарности мне, рядовой мыши.
Вот только не очень-то я рад.
Он благодарит меня не за то, что я сделал. Нет.
За то, что сделаю.
Смотрю вниз. По дорожке к дому идет хозяйкин муж. Возвращается от ветеринара. В руках у него сумка, а в сумке копошатся они. Котята.
Пора. Встречайте меня, котята. Встречайте нового Хранителя Договора. Надеюсь, я вкусный.
Не знаю, кто будет следующим. Кому достанется этот груз после моей смерти. Но я верю в своих братьев. Они не подведут. Каждый из нас, мышей, достоин этой чести. Мы стоим на границе Света и Тьмы. И мы эту границу сохраним.
Коты будут продолжать подниматься на крышу. Провожать солнце. И защищать этих глупых, бесполезных и жестоких существ – людей.
А мы, мыши, будем хранить Договор.
Дорогой мышиный бог, если ты меня слышишь, прошу об одном. Не дай мне в следующей жизни родиться котом! Пусть я снова буду мышью. Из меня ведь получилась неплохая мышь[1].
Людмила Макарова, Алекс Бек
Коллекционер
Я – беззастенчивый барыга, если уж называть все своими именами. Купить за бесценок, продать по предельной рыночной цене, да еще и заполучить благодарного покупателя в постоянные клиенты – это азарт и даже зависимость. Видно, с восточной наследственностью ничего не поделать, она даже через три поколения пробивается…
Нет, я, конечно, кандидат технических наук, пишу статьи, временами читаю лекции и изобретаю электронные схемы, умею держать паяльник и программировать. Я общаюсь на двух с половиной европейских языках и немного понимаю тюркские наречия, я всерьез подумываю о докторской и занимаюсь развитием бизнеса в крупной столичной компании. Работа на статусной должности ежедневно повышает мою самооценку, а о том, что я объездил треть мира, и говорить не приходится.
Но всю жизнь я тащу за собой детскую страсть – увлечение фотографией. Художественный вкус и врожденное чувство композиции до сих пор приносят мне призы в творческих конкурсах: то брендовую кожаную сумку, то цифрозеркалку – так, приятные мелочи, призванные потешить собственное тщеславие, похвастаться перед друзьями. А вот подлинный восторг и трепет у меня вызывает радость обладания желанной фотокамерой. Старой пленочной камерой, поскольку с цифровыми все понятно: зарабатываешь, заказываешь в онлайн-магазине, и назавтра курьер приносит домой твою «прелесть».
Я долго копался в себе, чтобы понять, откуда взялась у меня эта страсть к раритетам…
Все мы родом из детства, а все, что мне было доступно в стране тотального дефицита, – это советские фотокамеры, которые родители покупали в магазине «Спорттоваров»: дальномерная «Вилия» и единственно доступная зеркалка «Зенит-Е». И только дождавшись свой очереди в фотокружке Дворца пионеров, я несколько раз в год снимал немецкой «Praktica» и панорамным «Горизонтом». А ведь совсем рядом жили продвинутые люди, которые еще в те времена имели вечные неубиваемые Пентаксы-Яшики-Олимпусы-Никоны-Кэноны!
Этот голод на великолепные камеры я начал утолять, как только появились у меня в студенческие времена собственные свободные деньги. Камеры с автоматикой, яркими видоискателями, светосильной сменной оптикой, моторным приводом, датирующей крышкой, советские, а потом и импортные приходили, оставляли пленки с потрясающими кадрами, ощутимую маржу и уходили в следующие руки радовать нового владельца.
Я никогда не стремился оставлять их у себя. Даже сейчас, собрав внушительную коллекцию, я придерживаюсь мнения, что фототехника должна работать, а не сохнуть на полке. А уж в те времена ни о какой коллекции я и не помышлял, изредка оставляя у себя только действительно редкие камеры и объективы, с которыми жалко было расставаться. Началось все с «ФЭДа» – первого выпуска нашей «Leica», монументального «Спорт-Гельветта» и послевоенного «Киева» – близнеца «Contax». Затем появились дальномерный «Друг» с цепным взводом, шпионский «Аякс», «Нарцисс», чудом сохранившийся в эндоскопическом кабинете, и респектабельный «Зенит-4» из тупиковой ветви «КМЗ». Ну а когда я приобрел жутко редкий «Зенит-18» с родным объективом «Зенитар-1МЕ», я даже взял тайм-аут. Думал, наигрался. Но тут пришло время среднего формата.
Сначала я позабавился «мыльницей» экономкласса «Этюд», вспомнив, как облизывался в начальной школе на это чудо в руках одноклассника. Потом у меня появился редкий олимпийский «Любитель-166» с автопротяжкой и рычажным спуском, несколько «двухглазок» этого же семейства из далеких 1940-х и, конечно, стереокомплект «Спутник». Удивительно, но этот архаичный стереомонстр вполне органично вписался в цифровую эру и до сих пор исправно снимает заготовки для анаглифических картинок.
Затем я логично вышел на линейку «Салют-С» – «Киев-88» – «Киев-60», где и застрял на несколько лет благодаря «рыбьему глазу» «Зодиак-8». А после ретрокамеры начали приходить ко мне сами.
Подумать только – эти долгожители были даже старше моих родителей! Некоторые из них добирались до меня больше полувека – из двадцатых годов прошлого столетия. Как на подбор, это были довоенные среднеформатные «гармошки», которые перемежались советскими репликами «Искра» и «Москва-1». Пережив большую войну, вещмешки-«сидоры», чуланы, антресоли и барахолки, они по-прежнему старательно рисовали свои пластичные картинки 6х9 см. «Agfa Billy» как теперь бы назвали из «limited edition», «Zeiss Ikonta 520/2» в премиум комплектации, «Kodak Junior», сконструированный и отделанный по моде 1930-х art deco. Дело даже дошло до деревянной крупноформатной камеры с черной накидкой и объективом, из которого «вылетает птичка», с деревянным же многоколенным штативом. Помните студийные фото из семейных альбомов с дедушками-прадедушками, где видны каждый стежок и ворсинка на одежде, не говоря уже о пронзительных глазах? Вот такие картины я делал своими руками.
Фотокамера «Москва-2» пришла ко мне совершенно традиционным и обыденным способом. Я купил ее на воскресном блошином рынке, где за много лет перезнакомился с продавцами, и они издалека уже подавали знаки, приберегая для меня что-нибудь интересное. Взял дешево. И взял-то или из жадности, или из желания продемонстрировать свою лояльность знакомому продавцу. Вид у камеры был потрепанный: вся задняя линза в конденсате или в грибке. Помню, торговались мы с хозяином долго, азартно, зато и его время прошло нескучно, и мне выпало развлечение. Расстались мы только минут через тридцать, как всегда с рукопожатиями и объятиями, исполнив все ритуалы этой специфической тусовки. После чего камера отправилась в стол, а я на работу.
