Терри Пратчетт - Финт
Так что он отвел детишек к ларьку Мари-Джо, которая наливала наваристого супу всем без разбору, кто только мог выложить несколько фартингов, – а может, и того меньше, если повариха расщедрится.
Мари-Джо была женщина хорошая, а такие всегда наперечет. Про нее много чего рассказывали: якобы некогда она была знаменитой актрисой в стране лягушатников, и вправду, в ней по сей день сохранилась какая-та чудинка, этакий шалый блеск в глазах. По слухам, она когда-то была замужем за солдатом и тот погиб в какой-то войне, но, к счастью, успел ей шепнуть, где спрятал всю добычу, захваченную во многих походах.
Так вот, Мари-Джо, с ее-то порядочностью – хоть она и пробыла столько лет замужем за лягушатником! – открыла этот свой ларек, вполне заслуживающий доверия: уж будьте покойны, в супе не плавает ни крысы, ни чего похуже; супом с кусочками собачатины и кошатины она не торгует, еще чего! Суп Мари-Джо был щедро сдобрен чечевицей и всякой прочей всячиной: может, оно и разварилось в месиво, но в целом идет только на пользу и согревает изнутри. Ну ладно, положим, иногда куски конины попадаются, у лягушатников так принято, зато нажористее выходит. Говаривали, будто даже пижонские едальни нынче сдают объедки Мари-Джо, зная, что у нее все пойдет в дело. Это все ее французские плутни, говорили люди, она любым фу-ты ну-ты шеф-поваром вертит как хочет, но – «Вот и молодец девка», – твердил народ, ведь все добытое шло в огромную вместительную кастрюлю; а Мари-Джо помешивала содержимое всю ночь напролет, отвлекаясь только на то, чтобы зачерпнуть половник для очередного покупателя. А платили вы ровно столько, сколько она считала нужным, и поскольку никому не хотелось, чтобы ему пригрозили половником за жадность, торговаться никто не пытался.
Так что, когда Финт объявился перед нею с двумя мальцами на буксире, Мари-Джо смерила его взглядом и воскликнула:
– Ну надо ж, мы, никак, при деньгах, а, Финт? И у кого ж ты их стырил?
Она смеялась, понятное дело, ведь оба наверняка помнили те времена – много лет назад, еще до того, как волосы ее совсем побелели, – когда Финт и сам был от горшка два вершка и ошивался вокруг ее ларька, протягивая руку этак жалобно, но с надеждой, в точности как доставленная им парочка.
– Мне не надо, Мари-Джо, но накорми вот этих двоих досыта сегодня и завтра на шесть пенсов, ладно?
На лице ее появилось странное выражение. Под стать продаваемому ею супу, в нем можно было усмотреть что угодно, но преобладало удивление. Однако улица есть улица, и Мари-Джо потребовала:
– Сперва покажи шестипенсовик, юный Финт.
Финт бросил монету на прилавок, Мари-Джо посмотрела на шестипенсовик, потом на Финта, потом на детишек, у которых аж слюнки потекли в предвкушении, потом снова на красного от смущения Финта и тихо промолвила:
– Как же ж так, ну надо ж, точно, ничего не попишешь, и что же мне теперь прикажете делать? – Тут от улыбки ее по всему лицу разбежались лучики-морщинки, и Мари-Джо заявила: – Для тебя, Финт, я этих козявок накормлю и сегодня, и завтра, и, может, даже послезавтра, но, мать моя женщина, что такое случилось-то? Аллилуйя! Мир перевернулся, а я-то и не заметила! Только не говори, что ты в церковь ходишь, – никакая исповедальня не вместит того, что ты способен порассказать! Да что ж творится-то на белом свете? Мой маленький Финт вырос и стал ангелом.
Мари-Джо произносила его имя как «Фэнт» – и всякий раз по спине его пробегали серебристые отзвуки. Мари-Джо знала всех и каждого, знала все про всех и каждого, и теперь она глядела на Финта, опасно улыбаясь, но с ней всегда приходилось играть по ее правилам, так что он улыбнулся в ответ и запротестовал:
– Да ладно тебе, Мари-Джо, хватит обо мне трепаться-то! Нечего обелять мое честное имя! Но я ж тоже когда-то был мальцом, ты ведь понимаешь, о чем я? Вот что: если ты будешь вести счет тому, что им скормишь, я обязательно расплачусь с тобой позже, чес-слово.
Мари-Джо послала ему воздушный поцелуй, благоухающий мятой, наклонилась поближе и прошептала:
– Я про тебя, парень, слыхала разное. Ты смотри там, поосторожнее! Во-первых, твоя вчерашняя разборка с Обрубком. Он, понимаешь, похваляется направо и налево. – Мари-Джо еще больше понизила голос. – А потом был один джентльмен. А уж я-то джентльмена с первого взгляда распознаю. Расспрашивал про человека по имени Финт – и не думаю, что он для тебя подарок заготовил. Дорогой такой джентльмен.
– Его, часом, не Диккенсом звали? – уточнил Финт.
– Не, этого я знаю – мистер Чарли, газетный репортер, с пилерами запанибрата. Один из этих ваших невыносимых англичан. А тот джентльмен – я бы сказала, он больше на адвоката смахивает. – И, как ни в чем не бывало, Мари-Джо обернулась к следующему покупателю, про Финта словно позабыв.
А Финт зашагал дальше, на каждом углу встречая знакомого, – пошутит тут, поболтает там, а заодно и вопросец задаст – на самом деле ничего важного, пустяки, просто вспомнилось ни с того ни с сего – насчет золотоволосой девушки, что сбежала из кареты в грозовую ночь.
Нет, ему-то никакого дела нет, ясен пень; просто слыхал краем уха, как говорится – ему-то оно, понятно, без надобности. Это же славный старина Финт, Финта все знают – а Финт любопытствует насчет кареты и девушки с золотыми волосами. Теперь придется держать ухо востро, ну и что с того? Он и так всегда начеку. А прямо сейчас он уже стоит у основания шаткой лестницы, что ведет наверх, в мансарду.
А вот и дом; и Соломон, как всегда, сидит за работой. Он всегда работает; причем работа в его руках не столько кипит, сколько тихо-мирно тушится на маленьком огне – он почти всегда корпит над какой-нибудь мелочью, для которой требуются миниатюрные инструменты и изрядный запас терпения, и легкая рука, а порою и большая лупа. Онан свернулся калачиком под стулом – так, как умел сворачиваться только Онан.
Старик не торопясь снова запер дверь и только тогда сказал:
– Ммм, опять трудный денек выдался, друг мой, надеюсь, что таки прибыльный?
Финт предъявил щедрое пожертвование из кухни Мэйхью, и Соломон одобрительно отозвался:
– Ммм, недурно, очень недурно; и еще кус свинины, такой хороший кус; пожалуй, на мясную запеканку пойдет. Молодец мальчик.
Несколько лет тому назад притащив домой шмат свинины, чудом выпавший из кухонного окна прямо в невинные руки Финта, который всего-то навсего проходил мимо, мальчишка спросил Соломона:
– А я думал, вам, евреям, свинину есть запрещено, нет?
Если Онан сворачивался как бог, то Соломон пожимал плечами как один из его ангелов.
– Строго говоря, возможно, что и так, ммм, но есть и другие правила, – ответствовал он. – Во-первых, это дар Господень, а щедрые дары отвергать не подобает, и во-вторых, свинина, кажется, неплохая, получше, чем обычно, а я – старый человек и, ммм, очень голоден. Порою мне думается, что правила, придуманные много веков назад, чтобы благополучно переправить через пустыню моих легковозбудимых драчливых праотцов, чтоб они были здоровы на том свете, не то чтобы применимы в этом городе, с его смогом, дождями и туманами. Кроме того, я уже немолод, и я изрядно проголодался, и я таки скажу об этом дважды, а знаешь, почему? – потому что, по мне, так это имеет самое прямое отношению к делу. Сдается мне, в создавшихся обстоятельствах Бог все поймет, или Он – не тот Бог, которого я знаю. Это я к тому, чем хорошо быть евреем. После того как моя жена погибла при погроме в России, а я бежал в Англию, прихватив одни только инструменты, я, завидев белые утесы Дувра, один, без жены, сказал так: «Господи, сегодня я в тебя больше не верю».
– А Бог что на это сказал? – полюбопытствовал Финт.
Соломон театрально вздохнул, словно затрудняясь с ответом, а затем улыбнулся:
– Ммм, Бог сказал: «Соломон, я все понимаю; когда передумаешь, дай мне знать». И я таки остался много доволен, потому что мне дали выговориться, мир стал лучше и чище, а теперь я сижу в месте хоть и довольно грязном, зато я свободен. И да, я свободен есть свинину, если уж Господь распорядился так, что свинина оказалась в моей кастрюле.
А Соломон между тем вернулся к работе.
– Я, чтоб ты знал, делаю зубчатые колесики, мальчик мой, вот для этих часов. Эта работа трудоемкая, требует значительной координации руки и глаза, но по-своему еще и очень успокаивает, вот почему я таки охотно берусь за колесико-другое. Выходит, я помогаю времени узнать, что оно такое, точно так же, как время знает, чем стану я.
Повисло молчание, нарушаемое лишь убаюкивающими звуками Соломоновых инструментов; оно и к лучшему, потому что Финт не знал, что тут сказать; он гадал про себя: это все потому, что Соломон еврей, или потому, что Соломон так стар, или то и другое вместе, и наконец заявил:
