Герман Романов - Спасти Императора! «Попаданцы» против ЧК
Рядом загремели винтовки — вначале одна, потом две. Мозг отказывался понимать происходившее, но вбитые за годы службы рефлексы сами знали свое дело. Краешком сознания он отметил, что с гусарами и самим Карабеевым уже покончено — никто из них не стрелял в ответ, а лошади разбежались по лугу без седоков. Только мертвые тела солдат лежали серыми кочками, утыканные стрелами.
Примитивные луки оказались страшным оружием, но и винтовки Мосина в руках гусар собрали кровавую жатву — из странных воинов уцелело только двое. Но они не побежали — размахивая кривыми саблями и дико визжа на непонятном языке, кинулись в атаку на трех гусар передового дозора.
Фомин закинул на спину винтовку, в которой кончились патроны — их всего пять в магазине. Он понимал, что на перезарядку нужно время, которого остались считаные секунды, — а потому дал шенкеля, бросив лошадь в сторону ближайшего врага, и выхватил шашку из ножен.
— Так это татары?! — выкрикнул грек и тоже пошел на сшибку, поддержав своего командира.
С лязгом встретились стальные клинки, руку отшибло, и Фомин еле ушел от смертоносного лезвия. И тут же по затылку сильно ударило, шапка слетела с головы. Ефрейтор запоздало понял, что его попытались зарубить обратным потягом, но винтовочный ствол спас жизнь. Он оглянулся — Иваннопулос валился из седла, надвое располосованный саблей, а Корчегин вскинул винтовку и выстрелил.
Всадник ненадолго пережил зарубленного им грека и был вышвырнут пулей из седла. Но передернуть затвор винтовки гусар не успел — стальной клинок, который едва не убил самого Фомина, срубил солдата.
Федот Федотович лихорадочно гнал свою лошадь к телу Карабеева, он с народившейся глыбой льда в груди пронзительно понял, что не имеет ни единого шанса в сабельной рубке и спасение только в револьвере. Подскакав, ефрейтор стремительно спрыгнул с лошади и вскинул револьвер, приводя его левой рукой на взвод. Поднял голову — всадник уже преодолел половину луга, дико визжал и размахивал над головой окровавленной саблей.
— Не успеешь, сучий потрох… — прошептали губы, и он, тщательно прицелившись, выстрелил.
Всадник покачнулся, лошадь несла его прямо на Фомина. В отчаянии ефрейтор выстрелил еще раз, потом еще, и тут боек предательски щелкнул — патронов в барабане больше не осталось. Перезарядить оружие времени не осталось. Фомин выхватил шашку, и, защищаясь от удара, поднял ее над головой.
И удар последовал — вот только вместе с саблей на него падал и сам противник. Ефрейтор отпрыгнул в сторону и наотмашь врезал лезвием по узким глазам и реденькой козлиной бородке. Брызнула кровь, и только сейчас гусар понял, что рубанул уже мертвого врага. Да, мертвого — все три пули вошли в грудь напавшего.
Неожиданно на плечи навалилась такая тяжесть, что Фомин сел на траву совершенно без сил. Он так и сидел молча, и лишь только слабый ветерок шевелил на его голове окровавленные, в один миг поседевшие волосы.
Сколько прошло времени, Фомин просто не знал, он не ощущал его бега. Только боль и ужас от непонимания царили в его душе. Бойня ошеломила — за считаные минуты непонятный враг истребил двенадцать гусар, но и сам был уничтожен без остатка. Кругом были только трупы, ни единого стона или хрипа. Даже лошадиного ржания не слышалось — получив свободу, они удрали с луга на гать. Из груди солдата вырвался крик.
— Да что же такое творится, Господи?!
Часть первая
Обратной дороги нет
Глава первая
Брянщина, 3–4 сентября 1943 года
Издав пронзительный, режущий душу вопль, дизель заглох. Впервые в тесном и темном броневом ящике Т-34 наступила полная тишина. И сразу стало слышно, как по стальному люку башни долбят сверху хлещущие струи ливня, будто наступившая осень оплакивала царящее кругом смертоубийство.
Громко щелкнула задвижка, но, как только широкая крышка люка была поднята, внутрь хлынул такой поток воды, что танкисты за считаные секунды промокли до нитки.
— Разверзлись хляби небесные, — негромко, чуть нараспев произнес молодой коренастый танкист и рывком выбрался через люк, задев грязными ботинками наводчика.
Тот был полным антиподом командира — худой, вернее, даже тощий мужичок, уже более чем серьезного возраста, далеко за сорок, лицо усыпано нитками морщин и шрамов.
— Ну как, парни, живы? — командир встал на башне и громко заговорил с тремя собратьями по танковому племени, что прижимались задницами к еще теплой верхней решетке двигателя.
— Пока живы, господин капитан. Вот только что завтра с нами со всеми будет? Одному Богу известно! — мрачно ответил один из танкистов, стуча зубами от холода, как кастаньетами.
Двое других сидящих ничего не ответили офицеру, их взгляды были безучастно направлены на черное раскисшее покрывало болотины, в которой танк увяз чуть ли не до надгусеничных полок.
— Живы будем, если батя доведет куда надо! Эй, Семен Федотыч, доведешь? Дорогу-то хорошо помнишь? — вопрос был обращен к тощему, что уже сидел на башне, нахохлившись мокрой вороной.
— Довести вас до места я доведу, — уверенно ответил пожилой танкист, но угрюмо добавил, вернее, почти выцедил слова: — Но вот убережем ли мы свои души в это полнолуние?
— Брось эту мистику, Федотыч. Не знаю, как насчет душ, но если мы останемся здесь, то либо в болоте утопят, либо сами утопимся, что вернее, потому что в плен нас брать не будут!
Уверенное заявление капитана не вызвало никаких протестов — танкисты мрачно переглянулись и засопели.
Теперь рядышком, как на лавочке, сидело уже семеро — четверо из «тридцатьчетверки» и трое вывезенных на броне из экипажа сгоревшего днем БТ-7. Все они были одеты в черные комбинезоны из плотной материи, на головы напялены привычные шлемофоны. В руках трое держали советские автоматы ППШ, а пожилой — еще малоизвестный на фронте пистолет-пулемет Судаева. Вояки очень походили на воспетых в песнях советских танкистов, если бы не малозначительные детали формы.
На плечах шестерых лежали черные погоны чуть иной формы, у четырех с лычками. У пожилого три, у вылезшего на башню следом радиста — одна. У двоих было по две лычки, да и походили они друг на друга, как два отчеканенных пятачка, только один чумазее от грязи. Так оно и было — над близнецами Кушевыми смеялись все танкисты.
Только капитан имел офицерские погоны с одним просветом и двумя вертикально прицепленными металлическими ромбиками. И нашитый на рукавах шеврон был общий для всех. Такая же, только гораздо больших размеров, раскрашенная нашлепка на башне вызывала лютый законный гнев у советских танкистов. На белом щитке был нарисован Георгиевский крест, сверху виднелась аббревиатура из четырех букв — РОНА.
— Доставай все из танка, Шмайсер! — громко приказал капитан, и радист тут же скрылся в бронированном чреве. Следом за ним нырнул и грязный до омерзения механик-водитель, напутствуемый окриком офицера:
— Попович, выгреби железки, оружие и патроны лишними не бывают, нам сейчас все сгодится, привередничать не будем, хоть и навьючимся по самые не хочу…
— То верно, Андрей! — пожилой сержант назвал офицера по имени, и никого такое обращение не покоробило. Старый солдат по молчаливому уговору имел на то полное право.
— А вы не сидите мокрыми курицами, помогайте! — тихий голос Фомина рывком поднял троих танкистов с БТ, и те тут же начали суетиться, видно, что авторитет сержанта был на должной высоте, а капитан его только поддерживал.
Сборы были недолгими, через десять минут шестерка танкистов, увешанных оружием и мешками, потянулась гуськом по болотине к высоким лесным зарослям. У «тридцатьчетверки» остался только механик-водитель, который поджег пропитанную соляркой тряпку, бросил ее внутрь танка и тут же спрыгнул с башни. Смешно выворачивая сапоги из густой болотной жижы, он побежал за остальными.
Далеко убежать он не успел, сапоги, с чавканьем погрузившись выше щиколоток в трясину, остались на месте, а тело по инерции полетело дальше. Под негромкие смешки товарищей он повалился в болотину, погрузившись в нее с головой. И вовремя — внутри корпуса громыхнуло, из башни выплеснуло густой клубок дыма, а затем заплясали языки пламени. Механик вынырнул, встал на ноги, по очереди выудил сапоги, вылил из них бурую мутную воду и с руганью, отплевываясь грязью, заспешил вслед за своими товарищами.
А те уже занимались вырубанием тонких и длинных осин, отсекая топориком и ножами ветки. Через десять минут в руках каждого было по длинной жерди, и такая же была оставлена для подошедшего.
— Робяты, вы мне все в сыновья годитесь, а потому слушайте меня внимательно. Безо всяких шуток. Эта гать под болотину двадцать лет назад ушла, хорошо так ушла… — тихо сказал Фомин, сплюнул и смахнул мокрым рукавом капли с лица. — Если жить хотите, идите за мной след в след. И слегой на гать упирайтесь — будет твердо, ступайте смело. Если слега уйдет, то в опаске будьте. Шаг в сторону, и смерть ваша неминучая. На этой гати мой отец в тридцать пятом утоп, когда от чекистов спасался, а он этой трясиной неоднократно хаживал. Понятно?
