Андрей Уланов - Крест на башне
А Вольф – пожал. И не замешкался ни на миг, и ни одна жилочка у него на лице при этом не дрогнула. Перчатку, правда, так и не снял.
– Взаимно, господин Шмель.
ВОЛЬНООПРЕДЕЛЯЮЩИЙСЯ НИКОЛАЙ КАРЛОВИЧ БЕРЕГОВОЙ, РОТНЫЙ ФЕЛЬДШЕР
Не знаю, что этот танкист пытался высмотреть в деревне. Поручик Марченко со своими должен был затаиться еще пять минут назад, при первых же звуках двигателя. А больше в деревне смотреть было абсолютно не на что, несмотря на всю поспешность своего драпа, селяне прихватили, кажется, даже мышей из распахнутых настежь амбаров. Однако он глядел именно на деревню, долго, упорно, и я уже почти начал клевать носом, три часа беспокойного сна никак не могли скомпенсировать двух предшествовавших бессонных суток. Наконец: бронированный монстр взвыл и, пятясь, уполз на обратный скат холма. Потом завывания стали удаляться, причем, на мой вкус, они делали это слишком быстро для виденной нами туши столь внушительных размеров, если я, конечно, не перестал что-либо понимать в делениях бинокля. Правда, одолженный бинокль был далек от привычного «цейса» – невзрачный «никон», скородельная игрушка от наших японских друзей, а с них станется и шкалу привести в соответствие со своими антропометрическими особенностями.
На мой вопрос, доводилось ли ему прежде видеть подобное чудо, лежавший рядом фельдфебель Антонов вначале принялся расстегивать воротник гимнастерки с такой лихорадочной поспешностью, словно тот уподобился Ааокооновым змеям. И лишь совладав с непослушной пуговичкой, хрипло поведал, что не только видит, но и слышит оного монстра первый раз в жизни, хотя за годы войны довелось наслушаться всякого.
В этом я был с ним солидарен – тон голоса данного представителя бронированной разновидности членистогусеничных настолько отличался от обычного рева его собратьев по классу, что в первый момент навел меня на мысль о новом психическом оружии синих.
Затем Антонов осведомился, не разглядел ли чего я, и на этот раз отрицательно кивать выпало мне. На камуфлированной шкуре чудища не было приевшегося нам «обрезанного могендовида», как ехидно поименовал сей символ капитан Викентьев, которым наши противники так любят украшать доставшуюся им технику, малюя его порой в самых неожиданных местах. Лишь в правом верхнем углу бокового листа башни я разглядел выбивающееся из общего строя пятно, скорее всего, тактический значок части. Однако расстояние и угол обзора не позволили мне идентифицировать его со сколь-нибудь приемлемой точностью.
В принципе, этот вынырнувший из подсознательных кошмаров противотанкиста монстр мог принадлежать кому угодно. Хоть нашим бывшим союзникам, хоть марсианам. Правда, в случае последнего варианта внешний вид, униформа и снаряжение обитателей Красной планеты удивительным образом схожи с нашими. Однако, освежив в памяти завет достопочтенного Окамма насчет неумножения сущностей, кое-какие схемы маскировочной окраски, а заодно полуторагодовой давности сводки разведотдела Генштаба, повествовавшие о последнем порождении мрачного тевтонского гения – Der Uberschwere [1] танк прорыва, – я оставил в сухом остатке самый вероятный и, увы, весьма неприятный для нас вывод.
Нам предстояла встреча с бравыми ребятами из корпуса Линдемана.
Конечно, все могло обстоять и не настолько плохо – в условиях нынешнего бардака одиночным экземпляром кайзеровского вундерваффе запросто могли завладеть и какие-нибудь хваткие синие, сумевшие сохранить оный экземпляр в относительно сносном состоянии. В пользу этой версии говорило то, что рекогносцировка, вообще-то, не самое привычное занятие для тяжелого танка. Эти большие толстошкурые создания – не без оснований – мнят себя на сцене под названием «поле боя» звездами первой величины и предпочитают появляться на нем только после проведения соответствующей подготовки публики – хорошего артналета, бомбежки – и в сопровождении свиты. Но лично я всегда предпочитал исходить из худшего – лучше быть приятно разочарованным впоследствии, когда твои пессимистические прогнозы не сбудутся, чем… впрочем, чем кончают на войне оптимисты, известно и так.
От этих тягостных размышлений меня отвлек голос Игоря Овечкина, который приказывал Антонову отправиться в деревню и сообщить ребятам Марченко, что они могут, только потихоньку и внимательно глядя по сторонам, начинать дышать, а самому поручику срочно явиться во второй взвод. Сам же штабс-капитан направился в палатку радиста, надо полагать, поведать командованию о появившихся на горизонте неприятностях.
Не то чтобы я всерьез надеялся, что полковник Леонтьев сможет чем-то помочь: при всех несомненных талантах его высокоблагородие пока не научился жестом индийского факира вытряхивать из фуражки батарею ОТО или турбокогер. Но элементарная добросовестность требовала предупредить, что нас вот-вот начнут наматывать на гусеницы, ибо когда сей прискорбный процесс действительно начнется, времени на разговоры не будет, а после…
Впрочем, когда помрачневший штабс-капитан пять минут спустя покинул палатку, я все же счел нужным поинтересоваться у него полученными новостями.
Как оказалось, командование решило поддержать наш боевой дух, пообещав связаться со штабом дивизии и попытаться выбить либо хоть какую-нибудь поддержку, что проходило по разряду ненаучной фантастики, либо разрешение на отход. Последнее звучало более заманчиво… но с учетом того, что большую часть нашего обоза составляли две дюжины реквизированных телег, то реальность сводилась к математической задаче для гимназистов третьего класса: успеют ли гужевые повозки из пункта А добраться до пункта Б, если отправившийся вдогонку за ними танк…
Изложив эти, с позволения сказать, «новости», Игорь окинул меня очередным угрюмым взглядом и предложил пройти с ним во второй взвод, дабы поучаствовать в совещании в качестве непредвзятого – намек на полнейшее якобы отсутствие у меня военной жилки – наблюдателя.
Позднее, вспоминая эту деталь, равно как и другие схожие мелочи, я начал подозревать, что штабс-капитан Овечкин засомневался в моей маске уже тогда, в первые месяцы нашего знакомства, хотя, казалось бы, я держался избранной роли «на все сто». Уверен, даже мои бывшие сослуживцы вряд ли сумели бы опознать в вечно сутулящемся, с характерной бороденкой и непременных очочках интеллигенте прежнего щеголеватого подполковника.
Тот, Сергей Карлович Береговой, подполковник Генштаба, как казалось мне тогда, и в самом деле погиб, втоптанный озверелой солдатской толпой в осеннюю малороссийскую грязь, – в этом я почти не кривил душой, разговаривая с пришедшими за ним офицерами. Равно как и не грешил против истины, говоря о том, что могу быть полезен им лишь в качестве медика низшего звена: мой старший брат, прежде чем окончательно определиться в жизни, когда-то, пойдя по стопам нашего отца, закончил первый курс медицинского, ну а я был уверен: сын врача, живо интересовавшийся в детстве подробностями папиной работы, всяко сумеет справиться с нехитрыми обязанностями ротного «дохтура».
Было бы хуже, если бы они попросили меня нарисовать что-нибудь, – по сравнению с развешанными по дому работами Николая моя мазня выглядела настолько жалко, что я мог бы разве что пенять на нервное потрясение от его смерти. Но – не пришлось!
Чего я никак не мог понять – так это что вообще могло найтись в этой деревушке такого ценного, чтобы оправдать хотя бы потраченное тяжелым танком горючее, не говоря уж о возможном расходе сверхценных боеприпасов? Проходящий сквозь нее проселок даже не второ-, а третьестепенного значения? Не смешите мои тапочки!
Во втором взводе царила полнейшая идиллия, выражавшаяся в том, что господа офицеры изволили возлежать вокруг фуражки поручика Марченко и аппетитно хрустеть извлекаемыми из оной грушами. Вопиющее падение дисциплины на лице, как любил, бывало, замечать мой знакомый подполковник Галкин. Однако штабс-капитан счел возможным ограничиться – невзирая на протестующие охи! – дисциплинарной мерой в виде конфискации фуражки, после чего предложил присутствующим высказываться.
Начало высказывания комвзвода-2, в котором он изложил свое видение обстановки, было кратким, состояло в основном из эпитетов и печати не подлежало. Что же касается наших дальнейших перспектив, то они, по мнению лейтенанта, сводились к двум вариантам: мы могли поступить как разумные люди и спокойно отойти в очень кстати подвернувшееся в километре за нами болотце. Или же геройски – читай, идиотски! – лечь костьми на занимаемых позициях, нанеся противнику ущерб в виде десятка-другого чешуек отлетевшей от брони краски.
Трусом лейтенанта Волконского мог бы назвать лишь человек, никогда не видевший бывшего моремана в бою. Однако на этот раз даже мне показалось, что Николай зашел в своем цинизме слишком далеко. Того же мнения, похоже, придерживался и третий, самый юный из имеющихся у нас офицеров, – прапорщик Дейнека. Он ехидно, насколько это получилось с его забавным ломким голоском, осведомился у лейтенанта, сознает ли он, что для драпа через болото роте придется бросить весь обоз и тяжелое вооружение? А если сознает, то, может, заодно и припомнит, как «хорошо» нам приходилось без этого вооружения прежде и какой крови стоило его добыть?
