Александровскiе кадеты. Смута (СИ) - Перумов Ник

Сдвинуты столики, за ними — всё сплошь известные личности, иные — в военной форме, с орденами. Во главе — Аркадий Аверченко, в неизменном своем pince— nez, с высоко зачёсанными назад волосами, в руках — знаменитая его пивная кружка, именная, уцелевшая во всех передрягах.

Сидят вокруг те, кто составлял славу «Сатирикона», Саша Чёрный, Тэффи, Дон Аминадо — у последнего рука на перевязи, воевал, прошёл весь путь корниловской дивизии. Сидят и другие, правда, несколько стульев пустуют. Их никто не занимает — словно ждут, что старые товарищи ещё появятся…

И там же, среди «сатириконцев» затесался(и отнюдь не потерялся) наш старый знакомый — Яша Апфельберг, рядом с массивным Куприным. Куприн за что-то горячо благодарит Яшу, а тот лишь смущённо краснеет:

— Да что вы, Александр Иванович! Я ж так, всего лишь чуть-чуть пособил… ну, сыскались и у меня в че-ка знакомые, так у меня полгорода знакомых, Александр Иванович!

Куприн лишь качает головой.

— Кабы не ты, Яша, сидеть бы мне не здесь, с вами, а лежать… на Кронверке, где великих князей расстреляли…

Яша скромно улыбается. На коленях у него весьма непосредственно устроилась красивая молоденькая дама, в которой почти невозможно узнать прежнюю товарища Сару, сотрудницу отдела печати питерской ВЧК… Она обнимает Яшу за шею, смеется.

Аверченко встаёт, в руках у него какие-то листки.

— Господа, господа!.. Вот послушайте, набросал тут кое-что…

Он начинает читать и все обращаются в слух.

— «С грохотом, стоном и визгом несется с теплого юга на холодный север огромная железная птица, дымящая и пыхтящая с натуги, несется, как бешеная, на север — вопреки инстинкту других птиц, которые на зиму глядя тянутся не с юга на север, а с севера на юг. И чрево той птицы, этой первой ласточки, — которая сделает весну, — набито битком разным русским людом, взор которого, как магнитная стрелка, обращён к северу, а на лице написана одна мысль, звучащая в такт лязгу колес: 'Что там? Что там? Что там?»…

Там у них все! Жены, оторвавшиеся от мужей, мужья от жен, дети от родителей, там десятки лет свивавшиеся гнезда, там друзья, привязанности, дела и воспоминанья — там все что было так прочно налажено, так крепко сшито — и целый год, считай, никто не имел ни слуху, ни духу: «Что там, что там, что там?»…'1

Аверченко читает отлично. С чувством, но одновременно и с какой-то почти неуловимой самоиронией. Его слушают. И только нетерпеливый Яша что-то шепчет на ухо лукаво улыбающейся даме у себя на коленях.

В шумной и веселой «Вене» никто не озирается по сторонам. И никто не обращает внимания на хорошо, но без вычурности одетую молодку в коротком полушубке и цветастом платке. Она решительно тащит за руку могучего сложения мастерового, правда, тоже во вполне приличном пальто с меховым воротником.

— Вот он, изменщик! — молодка оказывается рядом с Яшей. Аверченко останавливается, глядит спервав с недоумением, но затем начинает хохотать — потому что молодка в полушубке, не тратя время даром, удалым взмахом, точно заправский кулачный боец, отправляет визжащую даму с колен Яши Апфельберга в самый настоящий «нокаут», как сказали бы любители английского бокса.

Шум, крики, мастеровой пытается было остановить молодку, но та хватает со стола тарелку с недоеденным Яшей жарким, после чего со всего маху опускает нежный фарфор прямо на голову бывшему товарищу, а ныне — вполне себе господину Апфельбергу.

— Даша! — слабо пискнул означенный господин. — Дашенька, милая, я сейчас всё об…

Бац! — и об голову Яши разлетелся уже графинчик тонкого стекла.

— Я тебя, изменщик, давно уже заподозрила! Ишь, речи умные он со мной, видите ли, вести не может! «Ровня мне нужна», так, милок⁈ Ну, я тебе покажу ровню!..

— Даша! — вмешался наконец мастеровой. — Пошли отсюда, Даша!

Писатель Куприн только качал головой, глядя на происходящее. Тэффи аж вскочила на стул, чтобы лучше видеть. Саша Чёрный аплодировал.

— Мы, казачки, изменщикам не спускаем! И спасибо скажи, что у меня скалки под рукой не нашлось!..

Яше досталось изрядно, по виску стекала кровь. Его дама кое-как сумела подняться — Даша расквасила ей нос.

— Какой пассаж! — воскликнул Аверченко. — Дарья, уважаемая, прошу вас, остановитесь!.. Пожалейте этого бедолагу, он уже достаточно наказан!..

Мастеровой гневно фыркнул.

— А нечего было казачку обижать!

— Верно! — поддержала его вдруг Тэффи. Резво, несмотря на свои сорок три года, спрыгнула со стула, подбежала к рабочему, схватила за рукав. — Казачек обижать нельзя! Милостивый государь, вы имеете честь знать эту нашу Брунгильду?

— А ты на Мишу не заглядывайся! — отрубила Даша, презрительно пихнув Яшу на прощание. — Не по тебе он!.. Идём, Михайло!..

Аверченко меж тем уже успокаивал мэтрдотеля и официантов.

— Всё в порядке, всё хорошо, убыток покроем!.. да, и принесите полотенец, не видите — голову рассекли человеку!..

— Эх, Михайло, что ж делать-то теперь мне… с чем пришла, с тем и ухожу… Да только и идти-то особо некуда. В Питере никого, в станице родня не примет…

— Даша, постой… как так вообще вышло-то?

— Да вот так и вышло, Михайло. Заскучал он со мной-то. Я казачка простая, хитростям не обучена. Любить умею, с ухватом на нечистого выйду, хозяйство веду… а вот чтоб умные речи про стихи всякие… это не могу. А Яшке-то изменщику, видать, и впрямь это нужно было. Чтобы он умные слова б говорил, а барышни в рот глядели да восхищались. А я?.. что я… Баба простая да глупая…

— Перестань, Даша, ну какая ты глупая! — Жадов не утерпел, взял Дашу за руку. — Ты Яшку любила, холила да лелеяла, выхаживала, пока он раненый валялся. Всё по чести сделала!

— А толку? — горько бросила Даша.

— Какой же тут толк? — развёл руками Жадов. — Не грусти, не в чем тебе себя винить. Молодая, красивая, эх!..

— Ну, молодая, ну, красивая, — Даша перестала всхлипывать и явно ожидала продолжения.

— Вот что, — решительно сказал Жадов. — Никуда я тебя не отпущу. Я теперь на «Русском Дизеле» мастер, да ещё и в рабочем контроле состою, в профсоюзе. Идём, у меня остановишься. Дух переведёшь, осмотришься. Тогда и решишь, что делать. Может…

— Да? — заглянула ему в глаза Даша.

— Может, и заметишь кого другого… не хуже Яши… — и он покраснел, словно мальчишка.

Даша отвернулась. И тоже кивнула, быстро-быстро, словно боясь, что он передумает.

…На свадьбу собрались все александровцы. Вся первая рота — навечно первая; все, кто остался в живых. Служба была в только что отремонтированной корпусной церкви; стояли изрядно поредевшие шеренги александровских кадет и отец Корнилий, совсем не по чину смахивая слезу, венчал молодых.

И над целым генерал-майором Константином Сергеевичем Аристовым венец держал вчерашний его ученик, Фёдор Солонов. А над Ириной Ивановной Шульц — её верная Матрёна, тоже проплакавшая всю церемонию.

Не по правилам, не по чинам — мальчишка с погонами поручика и вчерашняя кухарка; да только с ними пройдено столько, что и сказать нельзя.

Стоят и родители невесты — крестьяне деревни Глухово не дали разорить скромный «барский» дом наехавшим из города «революционным рабочим» (а в реальности — обычным погромщикам). Ивану Ивановичу Шульцу уже семьдесят четыре, матери, Марии Егоровне, пятьдесят восемь. Тоже плачут.

Отца поддерживают младшие братья Ирины Ивановны, Михаил и Дмитрий. У Дмитрия левая рука до сих пор на перевязи, у Михаила нет правой ноги ниже колена — оба брата воевали в деникинской дивизии.

Стоят и Севка Воротников с молодой женой Ксенией, стоит Лев Бобровский, что смотрит на брачующихся с какой-то странной завистью. Стоят Лиза Корабельникова и Зина Рябчикова, держатся за руки и тоже, кажется, плачут.

Отец Корнилий вершит службу.

— Имаши ли, Константин, произволение благое и непринужденное, и крепкую мысль, пояти себе в жену сию, Ирину, юже зде пред тобою видиши?