Валерио Эванджелисти - Предзнаменование
— Это комета, — сказал он. — Ее появление предвещало изобилие эфемерид. К сожалению, это предвестие магнитной бури.
— И когда она пролетит? — спросила Магдалена дрожащим голосом.
— Еще немного, и небо прояснится, не бойся. — Он посмотрел на подругу и вдруг вздрогнул. — О боже! — вырвалось у него.
— Что случилось, Мишель? — обеспокоенно спросила Магдалена. — Почему ты так на меня смотришь?
Мишель не ответил. Он вглядывался в глаза девушки, которые вместо голубых стали красными — может быть, из-за ярко освещенного неба. Верный признак обреченности.
— Ты что, Мишель? Ты меня пугаешь! -
В голосе Магдалены звучала тоска.
Юноша не отвечал. Когда он поглядел на полыхавшие красным огнем радужки ее глаз, в его ушах зазвучали сбивчивые хриплые слова, сказанные кем-то или чем-то, что скрывалось в темноте. Странный возбужденный голос произносил непонятные фразы, всхлипывая в конце каждой, однако возникало такое чувство, что он выносит приговор, не подлежащий обжалованию.
— Мишель, да скажешь ты наконец, что происходит?
Мишель очнулся. Галлюцинация исчезла, не оставив никакого следа, кроме болезненного, лихорадочного ощущения.
— Ничего, ничего особенного, — выдавил он из себя.
Глаза Магдалены снова стали синими, а огненное зарево на небе понемногу бледнело. Но то, что увидел Мишель, забыть было невозможно.
— Не волнуйся, — пробормотал он, — еще немного, и ночь прояснится.
Магдалена смотрела испуганно, понимая, что он что-то скрывает. А вокруг весь Монпелье стоял на коленях и молился, следя глазами за последними угасающими искрами драконьего хвоста.
КАЗЕМАТЫ ПАЛЕРМО
Со стороны бастионов, справа от прибрежной полосы приближалась процессия, которую многие часы ожидало население Палермо. Впереди, распевая псалмы, двигались священники и монахи нищенствующих орденов. Однако внимание толпы привлекали не они. Все взгляды сосредоточились на осужденных, то есть на тех, кто был заподозрен в ереси или в возвращении к иудаизму, а потом снова отрекся и вернулся в лоно церкви, зачастую не без помощи пыток.
Они шли колонной, с опущенными головами и походили на медленно разворачивающуюся желтую ленту. Осужденные были одеты в желтые рубахи, едва доходившие до колен, так называемые санбенито. На рубахи нашивали косые кресты или, если ересь доказана, изображения перевернутого пламени. Это означало, что осужденного пока не сожгли благодаря полному раскаянию и отречению от заблуждений, но угроза костра продолжает висеть над его головой, и достаточно одного неверного а… Каждого подследственного, выходящего из дома, обязали держать в зубах камень, и это создавало вокруг него пространство враждебности и отчуждения. По воскресеньям он должен был являться к мессе в санбенито.
Это была седьмая процедура, на которой присутствовал Молинас, поэтому он уже запомнил имена приговоренных: Донато ди Юрато да Спаккафумо, Анджела ди Костанцо да Шакка, Джованни Руссо да Минео и так далее. Все евреи, снова обратившиеся к своей религии после того, как приняли христианство. В Сицилии, как, кстати, и в Испании, довольно редки были случаи, когда на костер всходила hachequera, то есть ведьма. Инквизитор Агустин Камарго отдавал предпочтение процессам над rejudaisados (вернувшимися в иудаизм), которых в Сицилии называли неофитами, и над лютеранами, стараясь снискать расположение императора Карла V и верховного совета инквизиции в Авиле, во главе с могущественным кардиналом Альфонсо Манрике. По этой причине в Сицилии «зрелища», как здесь называли аутодафе, были все похожи друг на друга: возбужденные крики толпы, плач, стоны и столбы дыма, которые развеивал морской бриз.
Молинас скучал. Ему больше нравились процессы над ведьмами, которые зачастую поднимались на эшафот, выкрикивая непристойности, норовили сорвать с себя одежду или мочились от возбуждения и ужаса. Эти безумные зрелища вызывали у испанца чувство странного удовольствия, возникавшее от уверенности, что в этих женщинах Господь вместе с жизнью уничтожал следы активности своего вечного врага.
— Вот этот приговоренный, — шепнул ему на ухо Ланчилотто Галетти, чиновник, несмотря на свое низкое происхождение состоявший на службе лично у инквизитора Камарго.
Молинас взглянул в направлении, которое ему указали, и увидел человека с длинной седой бородой, хромая ковылявшего между двух стражников. Его обезображенное лицо было залито слезами. Он вспомнил имя: Джованни ди Полино да Модика, крещеный еврей, который, по словам двух свидетелей, снова вернулся к своей вере. Его санбенито отличалось от остальных: на нем были вышиты черти, кидающие в адское пламя фигурки людей. Тот же рисунок красовался и на высокой митре,[25] которую в Испании называли coraza.
Некоторые особо ревностные горожане, вооружившись факелами, слезли со зрительских мест. Стража даже не сделала вида, что пытается защитить приговоренного. Один из одержимых поднес горящий факел к бороде Джованни ди Полино, которая тут же вспыхнула. Осужденный резко вскрикнул и потянулся руками к лицу, но руки были связаны, да и тесный строй солдат не давал пошевелиться. Нижняя часть его лица в один миг превратилась в ужасную рану. Толпа громкими криками приветствовала такую прелюдию к сожжению.
Галетти покоробило.
— Этого нельзя позволять, — пробормотал он, отводя взгляд.
Молинас пожал плечами.
— Это испанский обычай: поджигать бороды выкрестам, приговоренным к смерти.
— Когда-нибудь нас станут обвинять в бесполезной жестокости.
— Успокойся. Всегда найдутся историки, готовые либо отрицать, либо свести к минимуму все, что сейчас происходит. Время — враг памяти. В сущности, в этом наша сила.
Занятый своими мыслями, Молинас рассеянно следил за церемонией. Осужденные разместились на помосте как раз напротив него, поскольку он сидел в ложе, отведенной для представителей власти. Джованни ди Полино подвели к месту казни и привязали к столбу. Он по-прежнему стонал от ожогов, но все слабее и слабее. Еще к трем столбам были цепями прикованы полуразложившийся эксгумированный труп и два гротескных чучела. Они символизировали беглых преступников, приговоренных к казни заочно.
Священник церкви Сан-Доменико произнес гневную проповедь, всячески понося осужденных. Потом в жарком воздухе осени 1532 года, похожей на лето, разнеслась длинная сентенция, которую зачитал хриплым голосом нотариус. Честь поднести огонь к столбам выпала одному из двух приоров обители. Толпа приветствовала его овацией. Прошло какое-то время, прежде чем загорелся факел. Затем пламя охватило пропитанное маслом дерево. Осужденный, обезумев от боли, удивленно глядел на все происходящее, потом закричал нечеловеческим голосом. Все заволокло дымом, но было видно, как его тело судорожно дергается и корчится в огне. Крик затих.
Когда Джованни ди Полино превратился в обугленный расслоившийся скелет, не отличимый от чучел, что горели с ним рядом, Галетти повернулся к Молинасу, на этот раз повысив голос, чтобы перекричать торжествующие вопли толпы:
— Удивляюсь, почему вице-король не пожелал присутствовать, хотя сентенцию торжественно зачитали в первый раз в королевском дворце.
Молинас вгляделся в добродушное лицо коллеги, обрамленное золотистыми кудряшками.
— Королевский дворец и есть источник всех недоразумений между инквизитором Камарго и вице-королем. Последнему хочется убрать нас и занять наше место. Кроме того, сицилийский парламент только и занят тем, что посылает Карлу Пятому ноты протеста, осуждающие действия инквизиции, которые они расценивают как насилие. Император оставляет их без внимания, а вице-король, наоборот, им сочувствует.
Галетти кивнул.
— Да, мне об этом рассказывали. Мотивом протеста являются известные привилегии, которыми располагаем мы, чиновники. Можно подумать, что мы заняты легким делом.
— Для одних это дело легкое, для других — нет, — ответил Молинас, смерив коллегу взглядом. — Что же до привилегий, то некоторые из нас их вовсе не имеют. А некоторым кажется, что служба в инквизиции — кратчайший путь в бароны.
— Что ты хочешь этим сказать? Смотри, как бы я…
— Да брось ты! — отозвался Молинас. Ему очень досаждал ветер, который переменил направление, ударив в ноздри запахом горелого мяса. — Я сказал то, что знаю сам, что знаешь ты и знают все.
И Молинас, не обращая внимания на возражения собеседника, направился по деревянной лесенке прочь с помоста. Он не взглянул ни на затухающий костер, ни на палачей, которые ждали удобного момента, чтобы снять обгорелый труп еврея с цепей, удерживающих его на прибитом к укосине столбе.
Он побрел вдоль бастионов, выходящих на море. Оказавшись на достаточном расстоянии от места казни, он вдохнул соленый воздух. Наконец-то он мог заняться тем, что действительно его заботило. Он вытащил из кармана донесение, которое получил непосредственно перед казнью, и расправил его дрожащими пальцами.
