Клещенко Елена - Наследники Фауста
Дверь была приоткрыта. С удивительной ловкостью Марта протиснулась в щель и поднятым пальцем предупредила меня: не тронь, мол, створки, петли скрипят. Мы оказались в темном углу, завешанном драпировками; на полках вдоль стен поблескивало стекло, а запах пыльного воздуха заставил мое сердце забиться чаще. Hе знаю, чем в точности пахло: старой желчью из туго завязанного горлышка? кислотой, пролитой на дерево? горелыми фитилями, костным углем и горячим воском? сохнущими чернилами? травами, истолченными в порошок?… Так пахло в единственном моем родном месте на всем белом свете, в мастерской господина Майера, где он ставил химические опыты, а я читала, спрятавшись ото всех. Hу конечно, ведь и здешний хозяин - врач…
Здесь была еще одна дверь, тоже приоткрытая. За ней говорили по-латыни; речь шла о чьем-то гороскопе.
– …Занятные эфемериды, но он напрасно пренебрег Сатурном, который должен вот-вот взойти. Взгляните сюда… - Тебе видно, Карл?
Марта глянула в щелку, затем кивком подозвала меня.
За маленьким столом, с четырех его сторон, сидели четверо. Младший - тот парень, что впустил нас, - коленками попирал скамью и всем телом нависал над столом, заглядывая в чертеж. Hапротив него - черноволосый смуглый человек с грифелем в руке; когда он заговорил, его латынь звучала как-то чудно. У толстяка, что сидел спиной к двери, я разглядела только круглые плечи да курчавую бороду. Hа выздоравливающего от болезни походил четвертый, тот, кто держал речь перед остальными, водя пальцем по чертежу. Меховая мантия, бархатный берет, натянутый на уши, - это в летний-то день! (Впрочем, нетопленая комната с каменными стенами, казалось, еще хранила остатки зимнего холода.) Лицо его было бледным и изможденным, тихий голос время от времени пресекала одышка. Hо сама речь была отнюдь не речью умирающего!
Я мало смыслила в астрономии и астрологии, и теперь не могу в точности припомнить, о чем он говорил. Асцедент и десцедент, дома и деканы, квадраты и углы были для меня пустым звуком, а Венера, Юпитер и Меркурий отзывались латинской поэмой или, по крайности, свойствами металлов, но никак не судьбоносными силами и влияниями. Господин Майер всегда утверждал, что скорее уважит алхимика, чем астролога, и что звездный свет - прескверное лекарство, не пригодное даже для примочек на ушибы. Вспомнив его слова, я почувствовала пренебрежение к этим людям, всерьез принимающим подобную ерунду.
– …Тогда все становится ясным. Мы не видим здесь никаких воспалений, никакой, упаси Господи, чумы. Вернее будет предположить меланхолию: черную желчь, обильно примешанную к крови, наклонность к пустым тревогам. По совести говоря, тревоги могут оказаться не пустыми, взгляните, какой квадрат! - поганее самого поганого, так, к слову, - но вернемся к его доброму здравию…
Подобных ораций мне еще не доводилось слышать. По всей очевидности, господин профессор обучался приемам риторики не перед зеркалом, если вообще обучался им. Он не считал необходимым сохранять во время речи благопристойную важность, а кроил самые что ни на есть потешные рожи: то вытягивал губы дудкой, то радостно скалил зубы. Но только сущеглупый не приметил бы цепкой и яростной сосредоточенности изложения: будто не логические звенья соединялись в незримую цепь, но раскаленные звенья подлинной железной цепи гнулись и клепались у меня на глазах, не успевая остыть, - то была работа, для которой потребны немалая сила и умение. Цеховое, веками скопленное, Богом дарованное мастерство было в каждом тезисе и каждом антитезисе, в движениях рук - в том, как, изогнув запястье, он удерживал пальцем точку на чертеже; и я сделала мысленную оговорку: возможно, он неправ, возможно, смешон, но не глуп. (В извинение моему нахальству напомню, что, обучаясь наукам, я беседовала лишь с книгами и наставником.)
Слушатели то ли привыкли к забавным поступкам оратора, то ли попросту не имели времени забавляться, следя за стремительными периодами. Итальянец рассеянно вертел в пальцах грифель; мальчишка внимал с полуоткрытым ртом.
– …Ну, вот. Теперь скажите мне: в чем здесь ложь? Не в толковании ли? Я ничего не имею против почтенного Хильдеберта, но его метода… скажем мягко, метода его - не единственная из ныне существующих.
– Что тебе сказать, Кристоф? Это поразительно, - отозвался итальянец, - все чистая правда.
– Он действительно не был твоим пациентом? - спросил толстяк.
– Фридрих!…
– Не кричи, Альберто, - сказал профессор Вагнер, довольно ухмыляясь. - В кои-то веки услышать такую похвалу, и от кого бы вы думали - от самого здравомыслящего человека в Виттенберге! Фридрих, дружище, клянусь, что моим пациентом он не был. Все, что я знал, - день и час рождения, как должно.
– Прости меня, - ответил толстяк. - Сболтнул пустое. Но, видишь ли, что я хотел бы понять: ты сам говоришь, что существуют различные методы, каждая из них обладает стройностью и основана на самых что ни на есть подлинных истинах. Так в чем же между ними разница?
– Должно быть, в результатах, - с невинным видом предположил мой будущий господин. - Как мы отличаем верную медицинскую теорию от неверной?
– В том-то и причина моих сомнений. Допустим, астрология не менее истинна, чем медицина, - (трое остальных обменялись ехидными улыбками), - смейтесь, смейтесь!… Но и не более. Ни ту, ни другую нельзя поверить логикой, ибо звездное небо столь же неисчерпаемо в своих смыслах и значениях, как и человеческое тело.
– «Не удается» и «нельзя» - суть не одно и то же, - кротко заметил профессор Вагнер. - Вспомни, сколь многое называлось невозможным в пору нашего с тобой учения! А что до звезд, их движение, как-никак, легче следить, чем движение соков в человеческом теле! Светлые точки на черном, вот что мне нравится во всей этой затее.
– Ты, Кристоф, все-таки колдун, - сказал толстый Фридрих. Трое старших засмеялись, мальчишка, приготовившийся было возмутиться, тоже неуверенно улыбнулся вслед за ними. - Ты говоришь - точки, но вспомни геометрию и подумай сам, сколько фигур можно вычертить по этим точкам и сколько смыслов будет спорить между собой! Сомневаюсь, что разум способен это вместить - подобное дерзание само по себе нечестиво либо недобросовестно!
– Можно найти способ, как разрешить спор между фигурами, хотя касательно недобросовестности иных дерзаний ты прав…
Марта потянула меня за рукав и шепнула: «Ну как, угадала хозяина? Тот, что в берете». Я кивнула, стараясь придать своему лицу возможно более тупое и невинное выражение. Не хватало еще доброй женщине заметить, что я не смотрела на ученую беседу, но слушала ее и понимала!
Наконец собеседники окончательно перешли с латыни на немецкий и стали прощаться. Тогда мы осмелились войти.
– Господин профессор, я привела вам служанку, - низко присев, сказала Марта. Я склонила голову, ощущая на себе испытующие взгляды. - Имя этой девицы - Мария Брандт. (Я воспользовалась именем моей родной матери, которым обмолвился нечистый, ибо не хотела более называться приемной дочерью Лизбет.) Она показалась мне толковой и порядочной, испытайте ее.
– Благодарю вас, Марта.
Господин Вагнер улыбнулся, когда я подняла на него глаза после поклона. Хотела бы я знать, что смешного или странного он нашел в найме прислуги? Прищуренные темные глаза, короткий горбатый нос, похожий на клюв какой-нибудь мирной птицы, широкие скулы. Ни черный берет, ни траченная молью докторская мантия, ни болезненная бледность и худоба не придавали этому лицу благообразия и солидности. Ученый, врач? - куда там, скорее ремесленник, не достигший высокого положения в гильдии и потому сохранивший легкомысленный нрав подмастерья…
– Доброго дня, Мария. Не обессудьте, что застаете такой беспорядок. Я понимаю, что предлагаю вам нелегкий труд…
Марта испустила странный звук: не то урчание, не то кашель. Да и я опешила, осознав, что мой чудной господин называет меня на «вы». В себе ли он, этот доктор медицины, перенесший горячку?! Однако его собеседники улыбались, покачивая головами, будто ждали чего-то подобного. Нет, видно, просто чудачество.
– Доброго дня, господин профессор. Я буду стараться.
– Вот и ладно, вот и хорошо, - снова обретя дар речи, Марта взяла меня за локоть. - Поди, девонька, запри дверь за гостями, а я тут останусь пока…
По всему видно, Марта была хорошей сиделкой: она не могла оставить без попечения своего любимого больного и почитала своим долгом научить его, как следует называть бедную девицу, которая служит за деньги… Я снова присела и тихонько вышла.
По коридору и лестнице гости шли впереди меня. Фридрих заговорил с Альберто - снова по-латыни. Выходит, опять я подслушивала, но не просить же их: говорите, мол, по-еврейски или по-арабски, досточтимые господа, если хотите, чтобы служанка не понимала…
– Хорошо. Теперь есть кому за ним присмотреть.
– Ты думаешь, что от девушки будет много проку, даже в том случае, если она не сбежит?
