Илья Те - Абсолютная альтернатива
26 февраля 1917 года.
Могилев.
После схватки с председателем Думы и, как только что выяснилось, — моим главным политическим противником, я уходил из переговорного пункта с тяжелым сердцем, но все же — не без надежды. Главное, что я должен был сделать за эти четыре дня, наконец свершилось. Содержание переворота, такое не понятное в самом начале моего пути в этом мире, теперь прорисовывалось контрастно. Суть происходящего сталао яснойым, четкойим, и мне отныне, предстояло лишь действовать, а не думать.
Как ни крути, то было невиданным облегчением!
Конечно, ситуация с восстанием в городе по-прежнему оставалась сложной: бунтующий гарнизон насчитывал сорок тысяч штыков, бастовало, согласно последних данных, свыше двухсот тысяч рабочих. Если посчитать их семьи, а также жителей близлежащих сел и предместий, которые будут охвачены бунтом в ближайшие дни, количество душ, противопоставляющих себя моей власти, будет зашкаливать за миллион.
Восстание, как нарыв, раздувалось и распухало, наливаясь гнилью.
И все же, теперь мне было стало легко.
Опасность грозила страшная, но сейчас я мог глядеть ей в лицо, которое не прятавшеесялось более за скрытой, неизвестной личной. Никаких загадок или недомолвок почти не осталось, и пусть я не знал пока всех заговорщиков по фамилиям, но после разгона массового восстания, выяснить это, учитывая возможности охранки, станет совсем не сложно. Я знал теперь главное —: где скрывается сердце многоголовой гидры. Оставалось лишь его раздавить!
Родзянко стал последним, с кем я разговаривал этим утром по телефону. После его признания почти ничто более меня не сдерживало и не волновало. Мы с Фредериксом находили довольно странным, что столь мерзкий человечишка сподобился так легко передо мной раскрыться, ну да Бог ему судья. Возможно, Родзянко решил, что уже все кончено. Размышляя об этом, я вспомнил жандарма Глобачева, того самого, что две недели назад докладывал о заговоре министру внутренних дел, с указанием всех подробностей.
Глобачев был полностью прав в своих оценках. Заговор дДумцев казался опереточным, похожим больше на комедийный фарс, правда, кровавый, нежели на реальный переворот. Очевидно, именно в «опереточности» заключались его успешность и сила. Никто не воспринимал заговор дДумцев всерьез, ни министр Протопопов, ни царь Николай. Тем более, царь Николай!
Однако Ууслышав зов Думы, толпа, закормленная социалистическими теориями в течение многих лет, поднялась, сметая все на своем пути. Но не потому, что обожала лидеров дДумцев или хоты бы понимала их требования, а просто … потому что позвали.
И вопрос заключался в одном: — услышав призыв все той же Государственной Думы остановиться, внемлет ли такому призыву толпа? Сам Родзянко в этом сильно сомневался. Должен ли сомневаться в подобном исходе я?
Как бы там ни было, закончив на сегодня с телефонными переговорами и чтением телеграмм, я решил отключиться и попробовать проанализировать новые обстоятельства. Выйдя из переговорного пункта, в сопровождении Воейкова и министра Двора, я отправился с этой целью к себе в кабинет. Присел, растворившись в огромном диване, посмотрел на большую картину напротив. Картина в кабинете Верховного главнокомандующего Русской армией (то есть меня) изображала рябчиков и легавых. Собак, разумеется, а не преданных стране жандармов охранки.
Еще раз как будто сквозь туман собственных тягостных мыслей я обратил внимание, насколько кабинет моего реципиента неудобен для настоящей работы. Одинокий стол, стулья, кресла, письменный прибор. Полное отсутствие книг, карт, каких-то иных носителей информации. Ткань гобеленов на стенах, роскошный камин в углу.
Меня окружала тягостная картина.
Компьютер сюда, подумал я, интернет, факс, электронную почту, мобильный телефон. В начале двадцатого века время текло очень медленно и неспешно. Эта тяжкая, тягучая, почти болотная неспешность, облицованная панелями роскоши и традиций, в сложившейся обстановке являлась абсолютно не приемлемой!
Ответ на мой главный вопрос, явился в голову сам — будто из окружающей пустоты. Для того чтобы разрубить узел заговора, мне не нужно было выдумать нечто сложное. Чтобы решить задачу, было необходимо было элементарно ускориться!
Я вскочил с дивана и начал вышагивать по комнате от стены к стене.
Четыре дня назад, заговор можно было пресечь, просто уведомив население о запрете повышения цен на продукты.
Три дня назад — запретив мирный митинг женщин-социалисток.
Два дня назад — объявив город на военном положении, и расставив повсюду вооруженные конные патрули.
А сейчас?
Подойдя к двери, я выглянул в коридор и решительно подозвал флигель-адъютанта.
— Вот что, Володя, пора нам заканчивать прохлаждаться. Через тридцать минут соберите срочный совет генералитета. Алексеев, Иванов, все генералы штаба — ко мне.
Воейков испарился как призрак.
Ровно через тридцать минут — минута в минуту все собрались. Уж что-что, а соблюдение формальной дисциплины в Русской армии оставалось на высоте. Энциклопедия Каина сообщала, что через две недели, солдаты сами начнут выбирать себе офицеров, воинским чинам старше унтера будет запрещено (на фронте!) носить оружие, а за малейшую грубость по отношению к рядовому составу, генералов и адмиралов будут раздирать на куски штыками. Назначенный через месяц после моего отречения Верховным Главнокомандующим генерал Брусилов, после прибытия сюда же, в Могилев, станет пожимать руки и душевно обнимать солдат конвоя, но при этом даже не поздоровается с генералами Штаба. Не удивительно, что очень скоро, в уже фактически выигранной войне, Россия подпишет мир с немцами, согласно которому граница Германии будет проходить по Дону и через Смоленск. Страна потеряет гигантскую территорию с почти тридцатью процентами населения только потому, что десяток сытых изменников задумал поиграть в революционеров!
Пока еще дисциплина соблюдалась. Однако я чувствовал, что постепенное разложение армии расцветает у меня на глазах. Гниль, как водится, начинается с головы. Солдаты ровняли фрунт при моем приближении и улыбались. Однако генералы — именно генералы, те самые, которых всего через пару недель станут вешать пачками, по трое на дерево, стрелять как плешивых собак и рубить шашками позвонки на пустырях и кладбищах, — именно они стали первыми, кто начал проявлять мне непослушание.
Их преданность стала формальной.
Насколько подсказывала «энциклопедия», в течение последнего месяца Николай Второй трижды отдавал, например, приказ о передислокации Гвардейского Экипажа в Царскосельский Дворец для охраны Детей и Императрицы, однако выполнено оно было только с третьего раза. Начальнику штаба потребовалось вторичное уведомление, чтоб он отдал соответствующее распоряжение командиру Экипажа, а командиру Экипажа — отдельное распоряжение, чтобы он поднял свой зад.
Получая приказ, каждый офицер обдумывал, осмысливал и как итог оспаривал решение вышестоящего командира. Затем выполнял, но высказывая при этом свое особое мнение, привычно и часто — просто из желания высказываться в пику поставленной над ним власти. Нет ничего удивительного, что при таком положении, приказы офицеров точно так же выполнялись унтерами и солдатами. То есть — никак.
В обществе царил дух разложения, в которомый был, несомненно и, был прежде всего, виноват сам Государь Император. Русское самодержавие, как всякая военная машина, эффективно функционирующая на протяжении сотен лет, по необходимости представляла собой массивную, гипертрофированно-централизованную систему. Масса системы в течение всей Истории гарантировала ей силу и мощь. Сверхцентрализация — способность управлять всем обществом из единого центра, а значит, максимальную эффективность во время военных противостояний. Разумеется, подобная конструкция имела множество издержек и недостатков, в частности, была крайне неповоротлива и не учитывала некоторых индивидуальных потребностей подданных. Например, потребности поиграть в парламентаризм. Однако при жестком центре и идеологическом единстве общества, подобная система, ориентированная, прежде всего, на обеспечение внешней безопасности и экспансию, во все века во всех странах оказывалась более чем жизнеспособна.
Именно в этом заключалась еще одна трагедия Николая.
Вопреки опыту предшественников, последний царь великой России никогда не показывал силу центра. И тем самым допустил раскол общества.
Военная система подобна перевернутой пирамиде, в которой верхние слои стоят на тонкой вершине. Вершиной этой является Монарх — символический или реальный глава военной машины.
В лице моего носителя, Россия получила самое страшное, и, по сути, единственное, что способно ее свалить —.
