Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV Апрель Семнадцатого
– … истребление народов ради наживы эксплуататоров… Защита отечества – фальшивый лозунг, это защита одних капиталистов против других.
Ах, как прямо, как оголённо, как бесстрашно! Святые истины о войне, и без всяких прикрытий! Но и – как же недипломатично, даже топорно. Да! Так можно быстро двинуть солдатскую массу к сознательности – но и можно вызвать на себя резкий отпор шовинизма.
И потянуло Гиммера дальше – ещё, ещё присмотреться, прикоснуться.
У калитки дома стояло двое рабочих здоровяков, стражами. А третий спрашивал, поглядывал, соображал, кого пустить, с разбором. Предъявил Гиммер членский билет ИК – впустили. Там дальше – знакомые большевики по Исполкому (а мешковатый приехавший оказался Зиновьев), представили возбуждённому Ленину – и он по фамилии узнал: „А, Гиммер-Суханов, как же, как же, полемизировали!”, и даже позвали на 2-й этаж пить чай с большевицкими генералами (не всякого бы члена ИК пригласили, ох не всякого). И всё лучше становилось Гиммеру среди них, рядом с победно озарённым Лениным, – и сам себя он щупал, не верил: не сон ли это? Да может и кончаются его агасферские скитания. А что? – с большевиками и особенно с симпатичным Каменевым у него совсем не много расхождений, не в главном, и почти всегда они голосуют вместе. За чаем Ленин, не стесняясь в выражениях, нападал на Исполнительный Комитет, на всю советскую линию, – так после Манифеста 14 марта она только изгибалась вправо, и того заслуживала. Особенно Ленин нападал на Церетели, Чхеидзе, и это верно, и на Стеклова, что уже несправедливо, называя его „отъявленным социал-лакеем”. Между тем торопили кончать чай, на 1-м этаже собралось около двухсот большевиков – петербургских и с советского Совещания, – хотели ещё приветствовать Ленина и ожидали политической беседы с ним. Втиснулся туда и Гиммер. И была – не беседа, но целая речь, видно хорошо заготовленная, отработанная, каждый элемент давно отстоялся в Ленине, он защищал его не раз, а теперь наносил с готовым сокрушающим напором. И – какая же речь!…
Большевики только слушали зачарованно, разинув рты. А на маленькую голову Гиммера, прикрытую войлоком волос, вся мощь речи, по её первизне, обрушилась камнепадом. Он был совершенно афраппирован. Даже он! – даже он не успевал схватывать всех поворотов, и потом, ночными улицами бредя к себе домой, тёр голову, пытался очнуться и собрать возражения.
Громоподобная речь! Изо всех логовищ поднялись стихии, дух всесокрушения, не ведая сомнений и мелких людских трудностей. Всемирная социалистическая революция готова разразиться со дня на день. Кризис империализма может быть разрешён только социализмом и только гражданской войной. Оппортунисты Совета, революционные оборонцы, ничего не могут реального сделать для всеобщего мира. (Ленин и их отбрасывал целиком во вражеский стан! – кружилась голова.) Манифест 14 марта хвастает „революционной силой демократии”, – какая же это сила, когда во главе России поставлена империалистическая буржуазия? Манифестами капитал не свергнешь. (Он и гиммеровский Манифест погребал под теми же обломками!) Какая же это свобода, если тайные договора до сих пор не опубликованы? Какая же свобода печати, если в руках буржуазии оставлены типографские средства? Совет – только называется „рабочих депутатов”, но руководится социал-патриотами, слугами буржуазии. Прежде всего надо сделать Совет из мелкобуржуазного – пролетарским, и тогда не надо нам парламентарной республики, не надо нам буржуазной демократии, и даже не надо никакого правительства, а будет у нас республика Советов рабочих, солдатских и батрацких депутатов! (Крестьянских – вообще не назвал, и это сильная мысль!) И так – валились умопомрачительные фрагменты. Земля? – „организованный захват” немедленно повсюду. Заводы? – вооружённые рабочие будут и стоять у станков, и руководить производством. И – свирепо громил социалистов Европы, даже тех, кто и борется, но слабо, против своей буржуазии, даже и правых циммервальдийцев: только левые циммервальдийцы стоят на страже пролетарских интересов и всемирной революции, все остальные – предатели рабочего класса! и само имя социал-демократии теперь запятнано предательством!
Заплетая слабыми ногами, брёл Гиммер по пустынному ночному Каменноостровскому. „Республика Советов” – что это значит? Система свободных общин? И куда девать это идиотское крестьянство? Сумеют ли, ой, сумеют ли рабочие и батрацкие Советы против воли большинства населения устроить социализм? Нашей мелкобуржуазной структуре, крестьянской раздробленной отсталости – как дождаться мировой социалистической революции? Да, конечно! – Ленин тысячу раз прав, что грядёт мировая революция, – но абстрактное её прокламирование, без практического употребления в сегодняшней политике только путает все реальные перспективы, и даже вредит. И даже крайне вредит. Захватывающая смелость, что Ленин совсем не считается с социал-демократической программой. Но он и не доказал, что понимает практическое положение дел в стране. И нет в его речи конкретного анализа социально-экономических условий для социализма в России. Да позвольте, да даже нет вообще экономической программы? А как же без неё?… Нет, стать союзником Ленина невозможно: он перемахивает все разумные границы.
Нет, не годится Гиммер ни в какую партию, он – слишком лавровская, „критически-мыслящая личность”.
А на другой день, 4 апреля, ему досталось прослушать эту речь ещё раз: пока не разъехались участники Совещания, в Таврическом было назначено давно ожидавшееся объединительное заседание социал-демократов – большевиков, всех оттенков меньшевиков и внефракционных, с целью воссоздать единую с-д партию, где от большевиков намечено было выступать Джугашвили. А теперь разумеется Ленин с разгону ринулся туда. Не кончилось бы Совещание – он выпыхнул бы это всё Совещанию, но теперь ещё сардоничнее получилось: на объединительное заседание его вынесло с непримиримо раскольной речью, с худшим расколом партии, чем когда-нибудь был до сих пор за 15 лет, – и тем непримиримее он швырял фразы, чем резче была реакция собравшихся.
Бедный Гольденберг, больше всех хлопотавший объединять социал-демократов, чуть не плакал от всеоплёвывающей речи Ленина. Социал-демократы в думском Полуциркульном зале, сперва ошеломлённые, потом стали перебивать, протестовать, негодовать – „бред сумасшедшего! демагогия!”, а большевики аплодировали тем громче, а разъярённый Богданов кричал им: „Стыдно аплодировать галиматье, вы позорите себя! – ведь вы марксисты!” Порядок дня объединения весь пошёл насмарку, все остальные выступали только в споре с Лениным – Дан, Войтинский, Лурье, Юдин. Церетели горячо убеждал, что если б захватили власть в первые дни, то уже теперь были бы разгромлены; надо исходить не из того, что можно захватить, а что можно закрепить. А расторжение договоров с союзниками привело бы к разгрому Интернационала. Гольденберг объявил, что Ленин выставил свою кандидатуру на 30 лет пустующий трон Бакунина, изжитки примитивного анархизма, скачок в откровенную анархию, и поднял знамя гражданской войны внутри самой социал-демократии. Стек-лов высказал, и Гиммер так думал: что русская революция прошла мимо Ленина, но когда он познакомится с положением дел в России, то сам откажется от своих построений. (Гиммер не хотел выступать против Ленина, но думал: безусловно, в атмосфере реальной борьбы Ленин быстро акклиматизируется и выбросит большую часть анархистского бреда.) В ответ из большевиков выступала только одна Коллонтай, встреченная смехом и издевательствами, Ленин от заключительного слова и ответов на возражения отказался (это и всегда его слабость – прямой устный спор, без заготовки). А в кулуарах большевики пошёптывали: да, абстрактно мыслит Ильич, пожалуй к вам мы ближе, чем к нему. Но вслух – не смели. А полтора десятка большевиков – и с собрания демонстративно ушли, возмущаясь Лениным.
Так сгустились приезды революционных вождей из-за границы, что через пять дней Гиммер попал ещё на третью такую встречу – Чернова, и в этот раз, вместе с Гоцем, официальным представителем от ИК, почему-то Чхеидзе и Скобелев не сочли Чернова достойным их встречи.
Ну, эсеровская встреча отставала от большевицкой по организации и по пышности. Хотя были на площади и войсковые части и рабочие колонны, и на платформах 6-тонных автомобилей толпилась молодёжь, но порядка меньше, и не было прожекторов; на перроне на тех же готовых арках заменили большевицкие лозунги на „землю и волю” и „в борьбе обретёшь ты право своё”. Правда, на встречу приехал Керенский (и адъютанты кричали перед ним: „Граждане! Дорогу министру юстиции!”), но поезд ещё сильней опоздал, и Керенский не дождался, оставил за себя Зензинова. Царские комнаты были переполнены, вход свободен, и очень интеллигентный состав публики. Масса была желающих ораторов, приветствовать вождя эсеров, и тут создалась импровизированная комиссия – кому дать слово, кому нет, и вокруг неё шум и препирательства.
