Олег Верещагин - Крылатая сотня. Сборник рассказов
— Мотопланеры, — сказал майор-вертолётчик. — Это может пройти. Честное слово, может.
— Посадим наших… — начал терец. Но Колька крикнул:
— Да как вы не понимаете!!! Это минус восемьдесят килограмм боеприпасов!!! Ну решайте же… взрослые!!!
— Как же вы полетите… — впервые за все эти недели я видел Шевырёва растерянным. — Вы же дети… а если…
— А если турки сюда придут?! — крикнул кто-то. И наши вразнобой закричали:
— Не первый раз!
— Мы не дети!
— Мы что, не казаки?!
— Это наша земля!
— Скорее давайте!
— Дядя Игорь!
— Мы сможем!
Мужчины растерянно озирались. Потом вертолётчик сказал:
— Пацаны… У меня в Архангельске такой же… я не знаю, чего с ним… Но как же вы… А если собьют?!
— А если младших перережут?! — крикнул вдруг я. — Лететь надо, а не трепаться!
— Я ж не отмолюсь, — голос Шевырёва дрожал. — Я ж не отмолюсь…
— А мы за тебя попросим, атаман, — тихо сказал Колька. Он опять стоял перед мужчинами — прямой и совсем не взрослый, я сейчас видел, что не взрослый…
И всё-таки он стоял так, что становилось ясно: за ним — высшая правда и правота.
— Грузимся, — сказал алексеевец. — Сейчас будут наши с боеприпасами.
— Берите больше "мух"! — крикнул терец.
И всё сразу завертелось и закружилось — каруселью. Как всегда бывает, если решение принято — и обратного пути нет.
А мне сразу стало легче.
* * *
Мы взлетали по двое, с промежутком в несколько секунд между машинами и в полминуты между парами. Ветер тянул машины в сторону ещё на полосе; груз, уложенный в моих ногах и на боковых подвесках, тут был даже плюсом — потяжелее… Наш "Ставрик" нёс два десятка "мух", два десятка гранат РГ-42 с нашего же консервного завода и сколько-то цинков с патронами к автоматам и ПКМ. Мы были затарены в перегруз. Если честно, я думал, что не оторвёмся — движок выл и даже скулил.
А когда мы оторвались… Честное слово, если бы я знал, как это будет — я бы вцепился во взлётку пальцами, зубами и вообще корни пустил. Нас рвануло в сторону и, как мне показалось, перевернуло. "П…ц, — подумал я, без наигрыша, — мама, прощай… только бы сразу головой об землю… и чтоб шлем не спас, а то буду жить инвалидом…"
— Бляяяяяааааа!!! — услышал я вой Витьки, пронзительный и жуткий. И понял, что мы летим более-менее ровно, а штаны у меня сырые.
Я обдулся. Но в тот момент меня это ничуть не занимало.
Я не мог понять, управляет Витька машиной — или нет. Двигатель был вырублен, но мы летели не меньше чем за сто. Что-то мелькнуло слева и справа — и только когда это мелькнувшее унеслось назад, я сообразил — мы пролетели между двумя танками!!!
— Витька, земля!!! — заорал я в переговорник. Плечи и голова Витьки над спинкой сиденья изобразили что-то типа: "НА Х…Й!!!" Я заткнулся.
Тонко свистнуло, дёрнуло машину, зажужжало. Металл рядом с моей правой ногой вспучился, как асфальт, через который прорастает деревце. Потом был удар в шлем — как будто палкой. В левому глазу взорвалось, и я несколько секунд им ничего не видел, но испугаться не успел — зрение вернулось.
Внизу среди вихрей, поломанных деревьев, взрытой земли, каких-то обломков и огня дрались люди. Кто чем. Как в кино (давно у меня не возникало этого сравнения). Дальше — около разваленного дома — возле растянутого брезента махали руками несколько человек, стоял танк…
— Колька, бросай, сука-а! — Витька закрутил шлемом.
— У-у-у-у-у!!! — взвыл я, не зная, почему, разрывая сцепы груза. Ногами выпихнул ящики из-под ног, надрывая живот и бедра. Нас бросило куда-то в сторону, опять перевернуло… Шарах! Теперь точно перевернуло, кубарем. Господи, пусть сразу, чем такой ужас… не полечу, второй раз — ни за что не полечу!!! Я не хочу! Я жить хочу!
Снизу снова ударило в броню. Так, что нас подбросило. Я плакал и в голос ругался матом.
Мы летели обратно…
…Починенный мотор на "Не дрищи!" вышел из строя на обратном пути. Параплан (ёлки-палки, как же он всё же называется?!) грохнуло оземь рядом с полосой. Андрюшку выбросило наружу — без сознания, со сломанными лопнувшим ремнём рёбрами, головой в ангар… Олежка Гурзо тут же пересел на "Воина небес" вместо Женьки Битцева, которому винтовочная пуля попала в правый бок и вышла через грудь — прилетел он уже без сознания, в сиденье натекла кровь, как в тазик. Олег смахнул эту страшную лужу рукой — и они взлетели вторично как раз перед нами…
Из второго вылета не вернулся "Жало". Пашка Дорош и… и мой Витька Фальк. Ребята видели, как "Жало" загорелся и сел на турецкой территории, почти в самый бой. Но думать об этом было некогда. Мы, наверное, были похожи на чокнутых приговоренных к смерти, которые сами — причём споро, радостно и бодро — стоят себе эшафот.
Нужен был и третий вылет.
Нужен, что тут делать…
…Это потом мы узнали, что окружённые было алексеевцы, 12-й и 15-й кубанские полки, получив боеприпасы, ударом с тыла прорвали окружение, отвлекли на себя наступавших — и фронт не только удалось восстановить, но и потеснить врага почти на семь километров обратно. А тогда — можете поверить, нас это не очень интересовало.
Мне помогла сойти со "Ставрика" Дашка. Буря вроде бы стала потише, и я видел, что со стороны станицы бежит огромная толпа, вяло подумал: "Ой, что будет…" Дашка стащила с меня шлем (я не сопротивлялся) и обеими руками схватила меня за щёки, глядя мне прямо в лицо ненормальным взглядом — жадным каким-то.
— У тебя… — губы Дашки прыгали. — У тебя… глаз…
— Что? — прохрипел я, расклеивая губы. Она зашарила трясущимися руками по карманам, достала зеркальце, сунула мне под нос и проревела:
— Смотри-и-и… миленький мо-о-о-ой!!!
Ё-моё. Левый глаз у меня был красный. Весь. Целиком. По щеке текли слёзы с кровью. Я посмотрел на шлем и увидел, что он распорот слева. Это вот значит, чем меня ударило — пулей… А Дашка уже висела у меня на шее и целовала, целовала, целовала — в губы, в щёки, в нос, в лоб, в здоровый глаз, шарила руками по голове, по плечам, по лицу и что-то бормотала.
Потом подбежала мама. Пошатнулась и упала на меня. Я не выдержал двойного веса и сел на бетонку. Тело мягко гудело, в голове переливалась горячая ртуть — туда-сюда, плавно и почти приятно. Вокруг говорили, бегали, перемещались, плакали, кричали, даже пели и падали, кажется… и даже смеялись. Смеялись!!! Мне с трудом удалось сфокусировать внимание на прибежавшей из сада Радько — матери Кольки и Сашки. С ней примчалась их сестра, Ирка.
— А ну-ка — иди сюда, сынок, — ласково сказала тётя Света. Я не верил своим глазам — Колька, только что важно разговаривавший с майором-вертолётчиком, попятился от матери, а Сашка оперативно скрылся за его спину.
— Ма, ты чего? — осторожно спросил Колька. Окружающие наблюдали за происходящим с немым восторгом.
— Свет, Свет, — окликнул её Шевырёв, — ты полегче… сын-то у тебя настоящий герой!
— А вот я ему за геройство и медальку припасла, — в руке у женщины возник сложенный вдвое ремень. — Иди-иди, сынок, — с прежней ласковостью она поманила Кольку пальцем. — И ты, младшенький, далече не убегай.
— Не, мам, не пойду — так же ласково ответил Колька, умелым манёвром оставляя между собой и матерью младшего брата и штабель ящиков. Сашка молча рванул в сторону ангара.
— Свет… — начал Шевырёв, но тётя Света, не оборачиваясь, сказала:
— А ты, пень старый, ещё полезешь в воспитательный процесс — без всего висящего останешься. От бороды и до перчика твоего лежалого.
Вокруг разразились хохотом. Воспользовавшись этим, тётя Света сделала ловкий бросок вокруг штабеля, но Колька был настороже и понёсся в другую сторону, вопя:
— Ма, уйду! Честное слово, вот все свидетели — уйду! Сюда жить уйду, дома вообще не появлюсь — м-а-а!!!
Отчаявшись попасть по Кольке, тётя Света бросила ремень и… заплакала. Колька остановился, постоял. Осторожно подошёл к матери, тронул её за плечо:
— Ма… ну ма…
— Уйди, изверг! — она оттолкнула сына. — Весь в отца!
— Ну и разве плохо? — робко спросил Колька. Мать вздохнула, обняла его.
— Коль, пойдём домой, — на два голоса произнесли одно и то же мама и Дашка. Я кое-как поднялся на ноги. В этот самый момент закричала — страшно, ужасно закричала — мать Пашки Дороша, зовя Пашку; другие сыновья держали её, обняв с обеих сторон и сами плакали.
— Ма, — сказал я, — Витька у турок остался, — и заплакал. Плакать было больно, слёзы из левого глаза жгли огнём. Я кривился, и Дашка вытирала мне щёку. Они с мамой вели меня под руки, заглядывая в лицо. Меня бросало из стороны в сторону. Было так плохо, что я даже не думал, как это всё выглядит со стороны.
Я тогда думал ещё, что "быть мужчиной" — значит, никогда не плакать…
…В комнатке у мамы лежал на её раскладушке Дениска — восьмилетний мальчишка, которого во время налёта обожгло фосфором. Я сам помогал его затаскивать в комнату — осколки с горящим составом вошли ему в левую ягодицу и в левое предплечье, фосфор горел внутри. Мальчишка не кричал — у него перехватило горло — а только, выкатив глаза и открыв рот, бился у меня на руках, с такой силой, что мне казалось: я держу дрожащие от натуги стальные тросы. Я швырнул его на стол, и мама тут же, прижав его всем телом, ножом достала исходящие жёлтым дымом пластиковые куски…
