Андрей Лазарчук - Все, способные держать оружие…
Было как во сне: уснул и проснулся. Но что-то успел увидеть.
— Поедем? — Зойка занесла ногу над дверцей. Ей тоже всегда лень самой открывать ее. Нога была гладкая и блестящая. Выше лодыжки белели два шрамика — след неудачного уличного знакомства с дурной собакой. — Что с тобой, Миш? Ты вдруг какой-то…
— Все нормально, — сказал я. — Конечно, поедем.
Год 1991. Игорь
08.06. 22 час
Турбаза «Тушино-Центр»
В девять тридцать показали интервью, данное Герингом Московскому телевидению.
Девяностовосьмилетний старец выглядел еще вполне браво. Вопросы задавал Павлик Абрамян — человек, для которого не существовало закрытых дверей. Сначала шла дань вежливости: как самочувствие герра Геринга, чем он занимается, как объяснить его неприязнь к журналистской братии — ведь за последние семь лет… и так далее. Герр Геринг пишет мемуары — будет ли пролит, наконец, свет на события апреля сорок второго года? Герр Геринг улыбается: да, раздел мемуаров, где подробно рассказывается как об апреле, так и о декабре сорок второго — а события декабря были куда более значимы для истории Германии, да и всего мира, — этот раздел написан и будет опубликован — пауза — через двадцать пять лет после моей смерти. Но хоть намекните, просит Павлик, мы поймем: самолет Гитлера просто разбился сам — или?.. Молодой человек, опять улыбается Геринг, улыбка хитрая-хитрая, разве же это много — двадцать пять лет? Зима-лето, зима-лето…
Павлик в отчаянии, Геринг доволен: он опять всех провел. А что думает герр Геринг о ситуации в России? И в связи с этим — о политике фон Вайля? Геринг задумывается, молчит, вздыхает. Я старый человек, говорит наконец он, и я иногда жалею, что живу так долго. Иногда мне кажется, что я уже дожил, до краха того дела, которому честно служил всю свою жизнь. В промежутках же между этими приступами отчаяния — а может быть, в моменты обострения моего сенильного оптимизма — я думаю, что это не крах, а кризис, и что великая идея национал-социализма: создание Тысячелетнего Рейха арийской расы — возобладает над сепаратистскими устремлениями некоторых народов… к сожалению, и русского народа. Боюсь, однако, что нам еще предстоит пройти через многие испытания, прежде чем Истина предстанет пред всеми в великой своей простоте: нам не выстоять по одиночке. Сейчас, оглядываясь, можно увидеть множество ошибок, злоупотреблений и даже преступлений, совершенных нами, совершенных партией… увы, так сложилась жизнь, история делается смертными людьми, а не непогрешимыми богами, делается без черновиков. Многого хотелось бы избежать, о многом — просто забыть. А кое о чем и напомнить — например, о миллионе германских юношей, погибших или навек оставшихся калеками, — о цене, заплаченной за освобождение русского народа и других народов России от кошмара большевизма. Мне хотелось бы верить, что страдали и умерли они не напрасно. Что касается политики фон Вайля, то мне кажется, для хорошего политика он слишком порывист и слишком много говорит. В то же время следует отдать ему должное: ни один рейхсканцлер не принимал дела у предшественника в таком плачевном состоянии и не встречался с такими трудностями во внешней и внутренней политике; и то, что не началась новая мировая воина, и то, что Рейх все еще остается великой державой, и то, что есть народы, желающие войти в его состав, — я говорю, как вы понимаете, о Британии, — все это вызывает уважение и позволяет сохраняться надежде на лучшее будущее. Вы довольны таким ответом? О да, конечно! Еще вопрос, если позволите: что вы думаете о современном состоянии ближневосточной проблемы? Геринг разводит руками: к сожалению, у меня нет полной информации о событиях, да и голова уже не та… я не могу, не имею морального права предлагать какие-то рецепты, давать советы… Создавая Иудею, мы выполняли волю народов — кстати, и еврейского народа. Если вспомнить погромы в Польше, в Литве, на Украине, в России… если вспомнить то, что начинали делать Гитлер и Розенберг… я думаю, мы спасли евреев от тотального истребления. И я не вижу сегодня иного выхода из той ситуации. Другое дело, что идеального решения не бывает вообще. Да, евреи теперь говорят, что насильственная депортация — это геноцид, а арабы недовольны тем, что им пришлось потесниться, — хотя всем переселенцам была выплачена солидная по тем временам компенсация, — словом, и те, и другие обвиняют Берлин во всех смертных грехах, но только представьте, что начнется, если Берлину, наконец, все это надоест и он умоет руки… Павлик только открыл рот, чтобы задать очередной вопрос, как трансляцию прервали и появился фон Бесков собственной персоной. Дамы и господа, сказал он по-русски, несмотря на принимаемые нами меры, террористам удалось осуществить кровавую акцию. Начиненный взрывчаткой автомобиль взорвался у ворот здания тайной полиции. При взрыве погибло девять сотрудников гепо, в том числе шеф отдела по борьбе с наркотиками генерал Гюнтер Шонеберг, и шестнадцать ни в чем не повинных граждан, вышедших на митинг перед зданием гепо. Число раненых уточняется, хотя уже сейчас ясно, что их более ста человек. Многие из раненых — дети, находившиеся около юберлядена «Детский рай»: выбитые взрывом стекла… Что он несет, сказал Командор, какой митинг?.. В редакцию газеты «Москау цайтунг» позвонил неизвестный и заявил, что ответственность за взрыв берет на себя организация «666». В телефонной будке, из которой был произведен звонок, полиция обнаружила ББГ-кассету со следующей записью… Фон Бесков исчез, экран зарябил, потом появился наш Тенгиз, еще при усах и в бело-желтой курточке.
Сначала по-грузински, потом по-русски он сказал (текст написал Командор, Тенгиз заучил его и перевел): наша организация начинает свои операции в Москве. Мы вынесли смертный приговор генералу Шонебергу, палачу Кахетии. Я иду приводить приговор в исполнение. Я горд и счастлив тем, что именно мне выпала эта честь.
Высочайшее счастье — умереть за родину, за ее свободу и независимость. Нас много, и все мы полны решимости не оставить в живых никого, на чьих руках кровь грузин. Вы все умрете. Да здравствует свободная независимая Грузия! Победа!
— Не было там никакого митинга! — горячился Командор. — Какие сотни раненых? Они что, совсем?..
— Подай протест, — посоветовал я.
Командор невесело хохотнул.
На экране шел репортаж с места события: полицейские и пожарные машины, скорая помощь, носилки, прикрытые простынями, резкий свет, все мечутся, кричат, кто-то показывает рукой вверх, кто-то гонит оператора… — короче, как и должно быть в таких случаях. Все съемки только у развороченных ворот, никакой площади не видно, оно и понятно — там нечего показывать. Половинка автомобиля, застрявшая в окне второго этажа — ага, это здание напротив. Ладно, ребята, говорю я, начали хорошо, теперь бы не сорваться…
08.06. 23 час. 55 мин
Автостоянка при ремонтной мастерской «Надежда», 150 метров до поворота на Можайское шоссе Все кончено в пять секунд: моя очередь вскрыла полицейский вездеход, как жестянку, а тот парень, который успел выскочить, попал под очередь Командора.
Из-за вездехода вылетел серый фургон «пони» — час назад Саша увела его с этой самой стоянки, — затормозил рядом с «мерседесом». Я уже стягивал с «мерседеса» тент. Сашенька выпрыгнула из «пони», за руку выволокла Петра, нашего второго живца. Он двигался вяло, но не упирался. Я схватил его за другую руку — она показалась мне ледяной, — и мы с Сашей зафиксировали его, прислонив грудью к передней дверце «мерседеса». Командор поднял пистолет убитого полицейского и выстрелил парню в спину. Он даже не дернулся — сразу стал мягкий, как тесто.
Можно было не смотреть. Я отошел. Командор вложил пистолет в руку полицейского.
Саша развернула «пони», мы вскочили на ходу — вперед! Командор, высунувшись по пояс из люка, вмазал в вездеход сзади — в баки. Глухой взрыв, пламя — баки почти полные, недавно была заправка… Огненная лужа, и машина в ней — как босиком…
Выезжаем на шоссе, Саша тормозит: ну, откуда же появятся? Со стороны города — одна. Полный газ — навстречу. Командор сидит на корточках на сиденье, я держу его за ремень. Двести метров… сто… пятьдесят… ну же! Командор высовывается из люка, как чертик из коробочки, и бьет навскидку из гранатомета. Магниевая вспышка в салоне, летят в стороны двери, стекла, горбом встает крыша… Мы проскакиваем мимо, я из автомата бью туда, в красный дым. Саша аккуратно, без юза, тормозит, разворачивается, и мы несемся обратно, на ту же стоянку, запираем машину и вталкиваем ее в огненную лужу, я окатываю нас всех одортелем — теперь мы невидимы не только для людей, но и для собак… и вот нас уже нет, мы уже в темноте, на шоссе вой сирен и синие проблески, а нас уже нет.
Оружие топим в болотце, и — сорок минут ночного бега. Командор ведет, Саша в центре, я замыкаю. Полная тишина. Где-то лают собаки — далеко. По тревоге слетаются полицейские патрули. Дороги перекрыты, по всему Кунцеву ловят неизвестную подозрительную машину. А мы уходим, мы, наверное, уже за кольцом оцепления. Собаки и сирены — где-то слева. Ночной бег. Все выверено до минут.
