Барбара Прайтлер - Бесследно пропавшие… Психотерапевтическая работа с родственниками пропавших без вести
Единственными, кто, пришел на мою первую психологическую консультацию в первый день, была пара, потерявшая сына. Мать когда-то уже проходила психотерапию и знала, чего ожидать от такого разговора. Трагедия этой семьи заключалась в том, что находившийся в тяжелой депрессии молодой человек время от времени высказывал мысли о суициде, и родители на протяжении многих лет жили в постоянном страхе за него. Тот факт, что сейчас, в возрасте двадцати шести лет, он стал жертвой теракта, приводит обоих родителей в смятение. Как бы то ни было, они были единственными из моих собеседников, кто уже 13-го сентября – спустя два дня после катастрофы – приняли смерть своего ребенка как реальность.
Помощь ритуальных действийУже вечером 11-го сентября пришли первые родственники с одинаково оформленными небольшими плакатами: в центре располагалась фотография пропавшего без вести человека. Под ней или над ней – его имя, название компании, этаж, на котором она находилась, и номер телефона или адрес родственников. В отеле, где мы работали, был офис, в котором родные могли бесплатно сделать такие листовки или плакаты. Целая стена в зале была заполнена такими плакатами, по сути, став мемориалом. Когда 15-го сентября нужно было покинуть этот зал и перейти в другой, все листовки были аккуратно перемещены в новое место.
Люди приходили к стене с плакатами, как к месту памяти: они находили здесь возможность для скорби и оплакивания близкого человека.
Так как – вопреки всем ожиданиям – рейс моего самолета в воскресенье 16-го сентября был отправлен по расписанию, я улетела обратно в Австрию. Чувство было противоречивое – у меня было ощущение, что я оставила людей в Нью-Йорке в беде, хотя прекрасно понимала, что там достаточно психологов и психотерапевтов. По сообщениям, которые я получала из Нью-Йорка в течение следующих недель, все громче становились упреки в адрес консультантов – будто те реагировали неправильно или даже вовсе не помогали.
Я думаю, что в ряде случаев эта критика была оправданна, – в конечном счете, многие из психологов еще не сталкивались с травматизированными людьми, а те, кто нашли подходы, пригодные в такой ситуации, могли применять их слишком жестко, чем оказывали на людей излишнее давление.
Но в целом, думаю, эта критика служила чем-то вроде выхода для человеческого отчаяния: так – в ситуации беспомощности – была найдена некая отдушина. Однако в первые дни было бы иллюзией ожидать от психологов чего-то большего, чем самая элементарная поддержка. И я убеждена, что то, что предлагалось, в общем, помогло родственникам лучше перенести первые тяжелые дни и принять потерю, хотя ничто, разумеется, не может полностью избавить человека от скорби и боли. Тяжелые обстоятельства неожиданной и насильственной смерти и одновременно с этим неизвестность того, что будет происходить дальше, служили дополнительными отягощающими факторами.
Скорбь отягощалась отсутствием тел. В большинстве случаев не было ничего, что можно было бы захоронить. В сентябре 2002 г., спустя год после катастрофы, официальные данные о жертвах были следующими: при теракте погибли 2819 человек, 289 тел было найдено и идентифицировано, из-под обломков было извлечено 19 858 фрагментов тел, но 1717 семей так и не получили никаких известий о своих потерянных близких (Boss et. al, 2003).
Коллективный ритуал с плакатами-листовками несомненно нес в себе важный смысл.
5.2. Разрушение семей как следствие политического произвола в Камбодже
Эрвин Штауб (Staub, 1989) определяет время с 1975 по 1979 г., когда в Камбодже правили красные кхмеры, как самоуничтожение народа. Около 2 млн человек были убиты либо умерли от голода. Даже если в литературе о Камбодже того времени понятие «насильственное исчезновение» и не упоминается, то биографические рассказы все же свидетельствуют, что родные и друзья то и дело исчезали, не простившись.
Одержав победу в гражданской войне, красные кхмеры хотели превратить Камбоджу в образцовое коммунистическое аграрное государство. Городское население должно было в кратчайшее время покинуть Пномпень и другие крупные города и переехать в сельскую местность. Таким образом, три миллиона человек одновременно оказались на дорогах, что естественно привело к значительной нехватке продовольствия, медикаментов и всего прочего.
Людей, принадлежащих к одной с правящей группировкой этнической группе (кхмеры), часто убивали без всяких на то причин.
«Они принялись эвакуировать города, убивая на месте тех, кто не исполнял приказов, и выкидывая людей из домов и даже с больничных коек. Многие умерли на выезде из города…
Убийства были абсолютно бессистемными. В зависимости от времени или места их могло быть больше или меньше… Убивали за малейшее нарушение многочисленных и жестких правил, иногда без предупреждения»
(Staub, 1989, с. 191, 11).Если близкие пропадали, то у людей не было практически никакой возможности узнать о них, не говоря уж о том, чтобы отправиться на поиски. Чаще всего приходилось предполагать убийство, но могло быть и такое, что человека просто перемещали в другой лагерь.
Лонг Унг описывает это время, которое она пережила, будучи ребенком. Однажды солдаты забирают ее отца. Первые дни семья проводит в ожидании.
«Все вместе молча сидим на ступеньках и ждем его. Не произнося ни слова, вглядываемся вдаль. Все мы знаем, что отец не вернется, но никто не осмеливается сказать это вслух, потому что это разрушит нашу иллюзорную надежду»
(Ung, 2000, с. 158).
Семья живет между надеждой и отчаянием. Поскольку зверства не заканчиваются, даже маленькие дети понимают, что означает, когда кого-то забирают солдаты. Унг выразительно описывает, как знание о терроре и отсутствие известий о судьбе отца переплетались в мучительных мыслях, снах и фантазиях:
«Картины смерти и казни кружатся в моей голове. Я слышала множество историй о том, как солдаты убивают схваченных людей и кидают трупы в большие ямы. Как они пытают своих пленников, обезглавливают их или раскалывают им черепа топорами, чтобы не тратить на них драгоценные патроны. Я не могу перестать думать об отце: погиб ли он с чувством собственного достоинства. не подвергали ли его мучениям?»
(там же, с. 161).
Хотя семья почти уверена, что отца убили, она снова и снова цепляется за надежду, что он жив. Лонг Унг приводит в воспоминаниях свою детскую молитву:
«Дорогие боги, папа – настоящий буддист. Пожалуйста, помогите ему вернуться домой. Он добрый и никому не хочет плохого. Если вы поможете ему вернуться, я сделаю все, что вы скажете. Я посвящу вам всю мою жизнь. Я всегда буду верить в вас. А если вы не сможете вернуть папу домой, то сделайте так, чтобы его не ранили. А если и это не получится, то позаботьтесь о том, чтобы он умер без мучений»
(там же, с. 162).
Мать и младшая сестра семейства Унг тоже исчезнут спустя некоторое время. Больше о них никто никогда ничего не узнает.
Эта семейная история, к сожалению, вполне типична для режима Пол Пота. Дж. Кинзи и др. (1998) описали трагические перемены, которые изменили Камбоджу на многие годы вперед и сказываются по сей день. Религиозные концепции были поставлены под вопрос из-за ужасающих потерь и непрекращающейся скорби, вызванной массовой гибелью людей. Личная идентичность, основанная на понятии семьи, была практически разрушена. Поскольку было убито очень много мужчин, женщины были вынуждены стать для своих детей единственным родителем, не имея для этого достаточного культурного базиса. Выжившие члены семьи в страхе цеплялись друг за друга.
«Оставшиеся члены семьи нуждаются в особенной близости друг с другом, чтобы выжить эмоционально и физически. Все, что нарушает эту близость, может восприниматься как угроза и вновь пробуждать страшные воспоминания о прежних потерях. Угроза может ощущаться и при позитивных изменениях, таких как свадьба или переезд в другой город на лучшую работу»
(Kinzie et al., 1998, с. 213).Почти во всех семьях камбоджийских беженцев были потери среди родных.
«Дети прибывали в небольших семейных группах, часто без взрослых мужского пола(они были убиты), и почти всегда у них имелись пропавшие без вести родственники, местонахождение которых было никому неизвестно»
(там же).Сорок подростков, прибывших в качестве беженцев в США, были обследованы группой Кинзи в 1984, 1987 и 1990 гг. При первом обследовании 50 % страдали посттравматическим расстройством и 50 % соответствовали диагностическим критериям депрессии. Три года спустя эти показатели улучшились лишь незначительно – до 48 % и 47 %, соответственно. У молодых людей, живших в приемных семьях, были более низкие показатели посттравматического расстройства, чем у тех, кто жил в приютах. 72 % молодых людей были очень обеспокоены судьбой родины и оставшихся там родственников.
