Владимир Ропшинов - Князь механический
Генерал схватил со стола и протянул митрополиту бумажку. Митрополит взял ее и, не читая, положил рядом с собой на кресло.
– Как вам это нравится! – продолжал Маниковский. – Министерство финансов не считает возможным изыскать средства на программу довооружения полицейского воздушного флота столицы. Особое совещание программу утвердило, сам великий князь Сергей Михайлович, его начальник, программу государю докладывал, а они, видите ли, не считают возможным изыскать средства!
– Так ведь средства немаленькие, Алексей Алексеевич, – проворковал митрополит, – 265 миллионов, как-никак. Если мне память не изменяет. Слыханное ли дело?
– Если память ваша столь крепка, ваше высокопреосвященство, – злобно сказал генерал, – то вы должны помнить и то, что закупки дюралюминия для нужд строительства воздушного флота, в том числе – и по этой программе, осуществляются у указанного вами общества, и цена этого дюралюминия, мягко скажем, далеко не самая низкая.
– Да уж помню, ваше превосходительство, – сухо сказал Питирим, – помню прекрасно. Только мне непонятно, зачем вы изволили вытащить меня со света Божьего в это подземелье? Чтобы напомнить об оказанной вами услуге? Так ведь и я в долгу не остался. Все обещания исполняю по мере возможностей. Однако нельзя же требовать от меня большего. Материал-то наш, с которым работаем, – души человеческие. Их не взвесишь, не измеришь и на арифмометре не сосчитаешь. Тут ни сроков, ни конкретных задач нельзя ставить. Потихонечку-полегонечку идем в нужном направлении.
Маниковский повернулся:
– Я все понимаю, ваше высокопреосвященство, но бывают времена, когда необходимо делать больше, чем можешь. Если мы не получим эти 260 миллионов сверх обычных ассигнований в ближайшие 2 года, все Общество Путиловских заводов ждет крах, потому что еще одну отсрочку по французским военным кредитам нам не дадут. А крах Путиловского завода неизбежно повлечет банкротство других предприятий, переданных в ведение Главного артиллерийского управления и Особого совещания. И вы знаете, что за этим последует? В первую очередь – ревизия всей деятельности.
Угроза ревизии, однако, судя по всему, не подействовала на митрополита. Он погладил рукой свою жидкую бороденку.
– И что же вы, любезный Алексей Алексеевич, от меня хотите?
– Мы исчерпали все возможности, – сказал генерал, – Сергей Михайлович ездил к государю, говорил о необходимости выделения средств на программу, но государь не сказал ни да ни нет. А это означает, что, скорее всего, нет. Владыко Питирим, только на вас уповаем. Объясните царю, как велика угроза со стороны социалистов и недобитых большевиков.
Митрополит хитро прищурился.
– На меня только и уповаете, ваше превосходительство? А я слыхал, есть у вас и еще одна надежда… Вавилонскому богу, говорят, вы фимиам курите. А он за это вас науке обучил, как мертвых людей живыми делать и ими повелевать. Грех это великий, Алексей Алексеевич, грех: идолопоклонничество. От Бога истинного отстаете. Хуже нигилиста-атеиста. Тот хоть вообще ни в какого Бога не верует, а вы – дьяволу под маской Бога поклоняетесь!
– Не понимаю, о чем вы, – ответил генерал.
– Ну, раз не понимаете, так я и пойду. – Питирим оперся на свой митрополичий посох и, перенеся на него тяжесть своего грузного тела, поднялся из кресла.
– Относительно вавилонских дел вы плохо информированы, – глядя в пол, сказал генерал, – там все совсем не так.
Митрополит усмехнулся.
– А вы расскажите мне, Алексей Алексеевич, – сказал Питирим, – покайтесь, как идолу бесовскому поклонялись. Покайтесь, голубчик. Авось Бог простит, и не будет ревизии.
Маниковский посмотрел на Питирима и подумал, что если сейчас выстрелит в его жирное тело, дряблые старческие складки которого напрасно скрывала ряса, то никто и не узнает, где митрополит окончил свои дни. И любая печь Путиловского завода переварит его со всеми костями в своем нутре за несколько секунд. Эта мысль была простой и ясной, и исполнять ее нужно было немедленно, пока митрополит находился в бункере в 8 саженях под землей, в самом сердце огромного завода, на который он приехал втайне.
Питирим как будто понял, о чем думает генерал. Он вздрогнул, сделал шаг назад, чуть не упав в кресло, из которого встал, и поднял руку в бессмысленном защитном жесте. Его глаза со страхом впились в Маниковского, и это спасло митрополиту жизнь. Он стал таким беззащитно-неловким, что сама мысль об угрозе с его стороны в этот миг показалась генералу нелепой. Нет, не нелепой, потому что такие тщедушные всегда и подливают яд в кофе, но – не важной. 265 миллионов рублей программы довооружения воздушного флота – вот что было первостепенно сегодня, а жизнь Питирима не будет важна до завтра.
– Что с вами, ваше высокопреосвященство, вам нехорошо? – кинулся к митрополиту генерал.
– Ах, что-то не поздоровилось, – прошептал Питирим, опускаясь в кресло поддерживаемый Маниковским, – что-то, знаете, Алексей Алексеевич, почудилось, и в глазах помутилось. Ах, сейчас пройдет, сейчас.
Он ахал, как старая баба, – жалобно и при этом противно.
– Так что же, Алексей Алексеевич, уважите мою просьбу? – спросил Питирим, когда самообладание вернулось к нему, и Маниковский спросил сам себя, что именно из его мыслей прочитал митрополит. – Покажете, что вы там придумали такое?
– Я, владыко, не могу такие решения один принимать, – осторожно, чтобы не насторожить Питирима быстрым согласием, ответил начальник ГАУ, – мне надо посоветоваться.
– Конечно, без великого князя Сергея нельзя, – хихикнул совсем пришедший в себя Питирим, – только не тяните, пока государь окончательную резолюцию на программу довооружения не наложил. А я, увидя ваше покаяние и смирение, авось укреплюсь душевно и к государю пойду о делах ваших молить.
– Да уж я постараюсь побыстрее, – пообещал Маниковский. Митрополит снова поднялся из кресла и своей странной виляющей походкой медленно побрел к выходу. Генерал с ненавистью посмотрел ему в спину. «Как с Распутиным все просто было, – подумал он. – Эх, Григорий, Григорий, зачем же ты нам этого подлеца вместо себя оставил?» Выдохнув и изобразив на лице улыбку, начальник Главного артиллерийского управления Алексей Алексеевич Маниковский побежал открывать дверь и провожать наверх, на закопченный путиловским дымом свет Божий митрополита Петроградского и Ладожского Питирима.
1915
Холодный и липкий утренний туман стелился над болотистой долиной реки Бобр. Жалкие изможденные деревья голыми палками торчали прямо из лениво текущей на восток воды. И, прежде чем начаться настоящему, твердому берегу, долго-долго тянулись от нее поросшие каким-то болотным мхом с чахлыми осинами топи. В маленьких польских деревушках, как-то раскиданных по этой недружелюбной земле, лаяли собаки.
За рекой, за линиями русских окопов и рядами проволочных заграждений, за притопленными низинами в нескольких верстах были немцы.
Август еще только начался, но по утрам уже было по-осеннему холодно, и генерал-майор Николай Бржозовский предусмотрительно накинул на плечи шинель. Еще не играли побудку. Он стоял на 5-м капонире Центрального форта, выдающегося за линию стены в северную сторону. Под сапогами генерала, под толщиной в две сажени железобетонной крышей капонира, за узкими амбразурами прятались капонирные пушки, нацеленные вправо и влево, вдоль сухого рва, чтобы в упор расстреливать подступивших к стенам германских солдат. Впереди по правую руку, на том берегу Бобра, виднелись железобетонные казематы Заречного форта, слева через мост шли рельсы и шоссейная дорога Граево – Белосток, единственный пригодный для переброски армии путь, соединявший Восточную Пруссию с русской Польшей. Этот путь защищали форты крепости-заставы Осовец.
Укрывшись за топкими болотами Бобра, тысячами тонн бетона вросшие в землю, опоясанные рвами с десятками рядов проволочных заграждений и стальными решетками, ощерившись противоштурмовыми пушками и пулеметами из щелей амбразур, шаря по ночам прожекторами, форты Осовца ждали немцев. Ждали немцев русские гаубицы, на открытых железобетонных батареях и зарытые в землю, под вращающимися бронеколпаками на Скобелевой горе за Центральным фортом.
Но немцы не наступали. Перебросив из Кенигсберга тяжелую осадную артиллерию во главе с четырьмя «Большими Бертами»[20], раскалывавшими как орехи форты Льежа и Вердена, в конце февраля они начали обстрел крепости. Неделю падали на нее снаряды, и земля дрожала так, что в соседних с крепостью деревнях в шкафах звенела посуда. Небо гудело, воздух почернел от дыма и пыли, взрывы выворачивали с корнями деревья. Огонь пожаров пожирал форты.
И, когда смотрели немцы в бинокли на пылающую крепость, не могли они поверить, что останется там хоть кто-то живой. Но все железобетонные казематы были целы, и цел гарнизон, укрывшийся в них. Лишь несколько десятков опасных для осовецких укреплений 900-килограммовых снарядов успели выпустить «Большие Берты», прежде чем накрыли их, плохо замаскированных, 6-дюймовые пушки Кане русской крепостной артиллерии. Сняв с позиций две еще остававшиеся целыми «Берты», остатки своей артиллерийской гордости, немцы через несколько дней прекратили бесполезную стрельбу.
