Владимир Ропшинов - Князь механический
Инвалид присел, потому что, вероятно, стальные ноги не позволяли ему наклоняться, не рискуя потерять равновесие, и поднял железный прут. Уперев его одним концом в свое механическое плечо, а другой сжимая в ладони, он стал медленно сгибать руку в локте, выгибая прут дугой. Прут был не меньше полудюйма в диаметре, и толпа завороженно следила за действиями инвалида. Романову приходилось видеть лица борцов и атлетов: их глаза наливались кровью, на шее вздувались вены. Лицо инвалида было спокойным и даже отрешенным, как будто это не его рука сгибала железо, и князю казалось, что он видит фигуру, заглянувшую в этот мир из иного, где действуют совсем другие законы физики.
– Если Бог попускает такое, то я не знаю, существует ли Он вообще, – закричал инвалид, продолжая медленно, без видимых усилий сгибать локоть. – Но если и существует, я не знаю, зачем. Он создал нас слабыми и послал нам страдания. Зачем нам такой Бог?
В этот момент рука, сжимавшая прут, остановилась. Инвалид с удивлением посмотрел на нее, и вот тут на его шее действительно вздулись вены, как будто он изо всех сил посылал руке приказ продолжать сгибаться, а она не слушалась. Толпа стояла молча.
Меньше секунды удивленно смотрели люди и сам инвалид на вдруг остановившуюся руку. Но каждый из тех, кто там был, запомнил эту секунду так отчетливо, как только мог.
– Что, Наумыч, зря на Бога восстал? – выкрикнул кто-то из толпы.
Инвалид среагировал мгновенно. На удивление ловко спрыгнув с ящика, он бросился, расталкивая толпу, к кричавшему. Правая его рука так и замерла с прутом, но левой он схватил человека за шею и поднял вверх. Тот захрипел и задергал ногами, как висельник. Толпа, затаив дыхание, смотрела, как инвалид держал рабочего, пока тот не замер. Петренко разжал пальцы, и тело мешком упало на чугунные плиты пола заброшенного цеха.
– Кто, – закричал инвалид, – кто еще считает, что я восстал зря?
Он повернулся и залез обратно на ящик. Чтобы все видели, в чем было дело, Петренко вытащил левой рукой из кармана часовой ключ и вставил в дырку шинели на правом плече. Он повернул ключ несколько раз, щелкая, как щелкает механизм часов, когда его заводят. И рука ожила. Инвалид разогнул ее, помахал над головой согнутым прутом, показывая всем, до самого края толпы, и принялся сгибать его дальше, доказывая непрешедшую мощь стальных мускулов.
– Да, – закричал инвалид, – Он создал нас слабыми. Все слабые, все. И только машины – сильные.
Увечный ударник согнул прут до конца, поднял его над головой, а потом бросил на пол перед ящиком – с такой силой, что от чугунных плит полетели искры.
– Бог не дал человеку силы сгибать сталь, а машина – дала. Я согнул ее, потому что у меня механическая рука, обе руки механические. Но разогнуть не смогу, потому что между двумя руками – хрупкие, дрянные кости, сделанные Богом, которые треснут, если я начну это делать. Но когда и кости мои станут из металла – тогда смогу я!
Он перевел дух, сглотнул, и кадык на его небритой, грязной шее дернулся, как ручка затвора винтовки Федорова.
– Разве не видите вы, – закричал инвалид, – что машины – самые сильные? Они могут летать, как птицы, плавать, как рыбы, и убивать, как человек. Или вы думаете, что машины – ваши слуги, поскольку вы приказываете, что им делать, заправляете в них топливо и смазываете их шестеренки? А вы попробуйте хоть однажды не заправить – вас рассчитают, выгонят с квартиры, и вы пойдете всей семьей побираться! Нет, милые мои, – не машины служат нам, а мы служим машинам. Да кто вы против машин, если даже ваших детей они могут забрать, когда пожелают?
Инвалид снова закашлялся, согнувшись, он кашлял тяжело и долго, сплевывая кровь. В этот момент луч прожектора с полицейского цеппелина осветил через провалившуюся крышу его согнутую фигуру в шинели. Романов сжался, ожидая пулеметной очереди, в которой не сомневался. Тень от стальных балок и стропил, остова крыши, крестом упала на инвалида, как прицел. Князь почувствовал, как сжались рядом с ним все другие, кроме самого ударника. Цеппелин снялся с места, его луч скользнул по толпе и исчез за кирпичной стеной. Инвалид разогнулся, вытер рукавом рот и несколько раз судорожно схватил ртом воздух.
– Что, вы еще не поняли? – истерично закричал он. – Машинами, мы должны стать машинами, и тогда будет счастье. Наши руки и ноги станут сильными, как машины, но счастье, конечно, будет не в этом. Счастье будет в том, что сильными станут наши сердца. Отчего, отчего ты несчастлив?
Он неожиданно ткнул пальцем в кого-то, стоявшего в первом ряду. Романов не видел, в кого, но подумал, что просто в кого-то случайного. Тот, в кого ткнул инвалид, не отвечал, вероятно, от растерянности.
– Ты несчастлив оттого, что твои дети голодны, жена ходит в лохмотьях, а ты, усталый, приходя с завода, не можешь выпить воды, потому что в твоем доме она замерзает? Если твое сердце не будет болеть о них, если тело не будет чувствовать ни усталости, ни жажды – не станешь ли ты счастливым?
«Тогда я умру», – вероятно, ответил рабочий. Романов этих слов не слышал, но инвалид закричал в ответ:
– От дурная башка! Значит, жить для тебя – непрерывно страдать? Вы, – он крикнул толпе, – вы, кто хочет страдать, – не ходите сюда. Кто хочет верить женским слезам – и вы не ходите! Идите, верьте, а потом глядите в замочную скважину, как они любятся с теми, кого вчера ненавидели. Приходите те, кто страдать не хочет. Кто хочет стать сильным! Мои руки уже машинные, но брюхо еще человечье. А скоро и оно станет машинным. Я знаю способ.
Неожиданно голос инвалида умолк. Князь привстал на цыпочки и увидел, что ударник исчез – вероятно, он спрыгнул с ящика и толпа скрыла его.
– Вот так всегда, – наклонившись к Олегу Константиновичу, сказал Игнат, уже в полный голос, – говорит-говорит, а потом раз – и прекращает. Значит, пора уходить. А в следующее воскресенье снова начнет.
– А если кто захочет стать машиной?
– Что, хочешь?
– Не знаю.
– Кто хочет – каждое воскресенье сюда приходит, слушает. Потом к Семену Наумычу подойти надо, поговорить.
Толпа рабочих повалила во двор через пролом в стене и оттуда – на улицу. В какой-то момент Олегу Константиновичу показалось, что он увидел среди множества спин черную корниловскую шинель[19]. Расталкивая людей, он стал протискиваться в ту сторону, где она только что мелькнула. Рабочие злились, некоторые пихали князя, но Романов не обращал внимания.
Да, это был ударник, в окружении здоровых, специально подобранных рабочих, своих телохранителей, стоявший в толпе.
– Эй, Семен, – громко окликнул его князь.
Что он хотел ему сказать? Ему даже и в голову не могло прийти, что ударник посмотрит на него, как на одного из тысяч, и отвернется. Как можно было вот просто так, молча, отвернуться от него, князя крови императорской? Инвалид повернулся, смерил князя снизу вверх взглядом и в последний миг перед тем, как отвернуться и идти дальше, остановил глаза на его лице. Что-то переменилось в его взгляде.
– Чего тебе? – спросил ударник.
– Хотел… – растерялся князь, на ходу соображая, чего он мог бы хотеть. – Хотел поговорить с тобой.
– Ну пошли, – согласился ударник, – пошли, поговорим. Тебя как звать-то?
– Олег, – не нашел смысла врать Романов.
– Олег, да, – задумчиво сказал Петренко, – пойти хотел? Ну пошли.
X
Три огромных красного кирпича со стальными угловатыми крышками гроба для Голиафов – главные корпуса Путиловского завода – стояли головами своими к Петергофскому шоссе, а ступнями – к порту. Толстые красные трубы в ногах дымились густым черным дымом, он медленно выползал из них, и ветер тут же оттаскивал его в сторону залива, растворяя в темном снежном воздухе. Полуцилиндрические крыши поменьше торчали дальше. Как будто целый город был там. Особенный город: дома без окон, улицы без площадей, кирпичные трубы вместо деревьев и паровозы, исполнявшие роль городских обывателей.
Неказистый дощатый забор отгораживал гробы от города, того его района, что сплошь был застроен двухэтажными деревянными бараками и назывался «за Нарвской заставой». Даже имени своего он не имел – застава имела, а он – нет. Над воротами на двух столбах, во всю их ширину, висела надпись: «Путиловский завод. Общество Путиловских заводов» и двуглавый орел над ней. Каждое утро в 6 часов, по пронзительному гудку, тысячи людей приходили к воротам и исчезали за ними. И в 7 часов вечера возвращались. По 15-м числам каждого месяца, когда на заводе давали получку, весь район собирался перед воротами. Бабы с маленькими детьми, которых не на кого было оставить, стояли, приподнимаясь на цыпочки и выглядывая в толпе выходящих рабочих своих мужей. А которая видела – сразу бросалась, расталкивая товарок, к нему и за рукав тащила домой – в сырой, промерзший барак. Чтобы не прошел он мимо дома в кабак и не оставил там половину всех денег.
