Сергей Шхиян - Время Бесов
— Ты, товарищ Ольга, попусту не спорь, ты прямо, по-большевистски скажи, дашь этому товарищу или не дашь?
Я, честно говоря, не сразу въехал, что имеет в виду товарищ Август, однако, женщина поняла его правильно:
— Они ничего, молодые, гладкие, ежели, конечно, нальют, и закуска, то почему не дать! Особливо если товарищ этим делом интересуется! А сам-то, товарищ Август, в обиде не будешь, не заревнуешь?
— Мне для боевого товарища ничего не жалко, — четко очертил свою партийную позицию товарищ Телегин-Бебель.
— Сначала сапоги, а потом будем разговаривать о любви, — упрямо сказал я, удерживаясь от неимоверного соблазна обладать такой роскошной и редкой в голодную годину женской плотью.
Еще Федор Михайлович Достоевский в романе «Бесы» отмечал, что социалисты и коммунисты очень жадны до собственности, и чем больше коммунист, тем жаднее. Однако, коммунар меня своими действиями все-таки удивил. Понимаю, если бы вопрос касался чего-то ценного, а не стоптанных сапог.
— Ладно, товарищ Ольга, принеси те сапоги, что я тебе вчера отдал, — поняв тщетность надежд на мировую гармонию, распорядился товарищ Август. — Пусть мой дорогой товарищ и боевой друг ими подавится.
Ольга, тоже недовольная таким развитием событий, сердито посмотрела на меня, на стол украшенный самогоном и салом и, презрительно передернув полным плечом, пошла за сапогами. Как только она вышла, коммунар плеснул в жестяные кружки напиток и отмахнул немецким штыком по куску сала.
— Давай, товарищ Алексей, пока нам не мешают рядовые члены, выпьем с тобой за мировую революцию!
Мы выпили и закусили вкусным, нежным салом.
— Вот так после победы мировой революции будет выпивать кажный трудящийся человек! — пообещал он.
Вернулась с сапогами запыхавшаяся товарищ Ольга, острым взглядом оглядела стол.
— Уже успели? Не могли меня подождать? — с упреком спросила она.
Сапоги, чуть не ставшие яблоком раздора, действительно не стоили ломаного гроша. У них были широкие, раструбами, сто лет не чищенные, порыжевшие от времени голенища, протертая до сквозных дыр подошва и заскорузлая, потрескавшаяся кожа. Непонятно было, зачем они понадобились низкорослому продотрядовцу. С товарищем Августом, напротив, было все ясно, он обладал фантастической скупостью, и что-то отдать ему было тяжело исключительно из моральных соображений.
— Вот, забирайте, — небрежно сказала женщина, ставя сапоги посередине стола. — Вам сапоги интереснее, чем живой товарищ!
Возразить было нечего, а так как товарищ Август продолжить застолье и насладиться любовью коммунарки больше не предлагал, я забрал опорки и ушел из штаба.
В гостевой комнате раздетая по пояс товарищ Ордынцева мыла в тазу голову. После своего вчерашнего вынужденного стриптиза я не стал извиняться, вошел и сел на топчан.
Даша без красноармейской формы оказалась тоненькой, стройной девушкой с худенькой спиной. Лицо у нее было в мыльной пене, и она не увидела, кто вошел.
— Кто это? — испугано спросила она.
— Это я, Алексей.
— Как, как вам не стыдно! — воскликнула она и присела на корточки, обхватив себя за плечи руками.
После своего вчерашнего переодевания у меня было, что ей сказать по этому поводу, но я решил не мелочиться и извинился:
— Я не знал, что вы моетесь, не стесняйтесь, я на вас не смотрю.
Почему-то мы оба непроизвольно перешли на «вы», может быть, потому, что в эту минуту перестали быть товарищами?
— Выйдите, пожалуйста, — жалобно сказала она, — и последите, чтобы сюда никто не вошел.
Мне ничего другого не осталось, как встать на страже дверей с наружной стороны. Минут через двадцать она кончила мыться и сказала, что я могу войти. Даша была уже в нательной солдатской рубахе с замотанной полотняным полотенцем головой.
— Разве можно так пугать? — с упреком сказала она. — Я же невесть что подумала!
Начинать ерничать по поводу свободных революционных отношений полов мне не хотелось. Поэтому я еще раз извинился за то, что вошел без стука. Она на это только хмыкнула.
— А это еще что? — спросила Ордынцева, разглядывая валяющиеся на топчане сапоги.
— Сам не знаю, один человек ими очень интересовался, может быть, в них что-то спрятано. Почему-то они слишком тяжелые.
— Сокровище хотите найти?
— Кто знает, — ответил я, прощупывая толстые, двойной кожи голенища. — Сейчас распорю, тогда узнаю,
Я надрезал ножом прогнившие нитки и проверил сначала один, потом второй сапог. Никаких бумаг или чего-нибудь другого между лицевой стороной и подкладкой голенищ не оказалось. Кожаные подошвы тоже были так истерты, и я их отрывать не стал. Меня заинтересовали массивные, высокие каблуки, выглядевшие значительно новей самих сапог.
— Кажется, и вправду здесь что-то есть, — сказал я Ордынцевой, слой за слоем отрывая наборную кожу.
После очередного слоя, вскрылась емкость, почти на весь каблук, наполненная золотыми монетами царской чеканки. Я только присвистнул, высыпая деньги на стол, и так же распотрошил второй каблук. Там тоже оказались монеты.
— Кажется, мы разбогатели, — сказал я, глядя на внушительную горку золота.
— Деньги нужно отдать коммуне, — неожиданно для меня сказала Ордынцева.
— Зачем? — искренне удивился я.
— У них кончается еда, а на золото ее можно купить.
— Вот и прекрасно, пусть начинают работать. А деньги нам с вами самим пригодятся.
— Нам? Почему нам?
— Ну, — протянул я, — мы же уже как-то вместе, несмотря на разницу платформ.
— Вы поедете со мной в губернию?
— Поеду, если вы возьмете меня с собой. Правда, мне сначала нужно будет заехать в Троицк.
— Это по пути, — бесцветным голосом сказала Даша. — Вы не хотите помыться, у меня осталась теплая вода,
— С удовольствием, — ответил я. — Чего мне последнее время не хватает, это нормальных бытовых условий.
— Я уже к такой жизни привыкла. Когда впереди большая цель, подобные мелочи перестают раздражать.
— У меня нет такой большой цели как у вас, чтобы ради нее ходить грязным.
— Зачем вы меня все время дразните? — обиженно спросила она. — Как будто бы это я придумала мировую революцию!
С замотанной полотенцем головой, Ордынцева перестала быть похожей на кинематографического комиссара, и мне стало стыдно, что я, действительно, ее все время поддразниваю.
— Извините, больше не буду, но и вы не поминайте все время всуе пролетариат и фракционные разногласия.
— Хорошо, не буду, — просто ответила она.
Я ждал, что Ордынцева выйдет, чтобы дать мне помыться, но она начала сушить волосы и, было похоже, уходить не собиралась.
— Почему вы не моетесь? — спросила она, видя, что я маюсь без дела и не раздеваюсь. — Меня стесняетесь?
— Есть немного.
— Мне вчера было приятно смотреть на вас, я еще никогда не видела полностью обнаженного мужчину. Если можно, я останусь.
На такую откровенность я просто не знал как реагировать. Хотел спросить, почему, в таком случае она выставила меня, когда мылась сама, но не спросил. Сказал, снимая с себя сюртук:
— Эка невидаль. Если интересно, оставайтесь.
— Спасибо, — чинно поблагодарила она. — К тому же, одному здесь мыться неудобно, а я вам помогу.
Я разделся по пояс и взял в руку ковшик, плавающий в бадье с остатками горячей воды.
— А почему вы не разделись совсем? — вдруг спросила она.
— Здесь мало воды, на все тело не хватит, — отговорился я, не зная, как реагировать на такие заявы. Сколько я помнил, до сих пор ни у кого и мысли такой не было разглядывать меня, как античного атлета.
— Я воду попрошу на кухне, мне дадут, — сказала Ордынцева, взглянув тяжелым, как будто остановившимся взглядом.
— Я могу и сам попросить, — отговорился я, но она, не слушая возражений, накинула кожанку и быстро вышла из комнаты.
Я намочил голову и начал намыливаться. Увы, мыло было революционное, темно-коричневое, вонючее и плохо мылилось. Однако, никакой альтернативы ему не было, разве что щелок, которым пользовались деревенские жители. Пока Ордынцевой не было, я успел намылить и ополоснуть голову остатками воды.
— Есть вода! Уговорила! — с довольным видом сказала она, внося в нашу каморку тяжелую, парящую бадью.
— Ну, зачем это вы, Даша! Женщинам нельзя носить такие тяжести.
— Ничего, я не кисейная барышня. Раздевайтесь!
Надо сказать, теперь уже я почувствовал себя барышней, с которой пытаются снять одежду. Осталось только гордо заявить: «Я не такая!»
«В конце концов, пусть смотрит, если ей так хочется», — подумал я, запер дверь и разделся. Даша села на топчан и наблюдала, как я моюсь. Мы не разговаривали. Мыться под таким пристальным наблюдением было довольно неловко, приходилось принимать соответствующие позы и думать не о «процессе», а о зрелищности.
