Уолтер Миллер - Гимн Лейбовичу
— Очень многое, я уверен, — ответил брат Джерис с притворным смирением. — Прости мне мою тупость, пожалуйста. Ты удачно заметил, что для живого существа имя действительно означает только имя. Но эта схема сама по себе что-то представляет, не правда ли? Так что же она собой представляет?
— Транзисторную систему управления узлом 6-В, очевидно.
— Совершенно ясно! — Джерис рассмеялся. — Красноречиво! Если существо — это его имя, то имя — существо. «Равное может быть заменено равным», или «Равенство имеет силу в обоих направлениях». Но, может быть, мы обратимся к другой аксиоме? Если выражение «величины, равные одной и той же величине, равны между собой» справедливо, то можно ли считать, что название схемы и ее сущность — одна и та же величина? Или это порочный круг?
Франциск покраснел.
— Я думаю, — произнес он медленно, прежде помолчав, чтобы унять раздражение, — что схема представляет собой абстрактную идею, а не конкретную вещь. Очевидно, у древних была своя система для изображения чистой мысли. Ясно, что это нераспознаваемый рисунок какого-то объекта.
— Да-да, совершенно нераспознаваемый, — с усмешкой согласился брат Джерис.
— С другой стороны, схема, очевидно, изображает какой-то объект, но только с помощью чисто формальных символов. Значит, необходимо пройти особое обучение или…
— Или иметь особое зрение?
— По-моему, это абстракция некоей трансцендентальной величины, выражающей мысль блаженного Лейбовича.
— Браво! А о чем же он думал?
— Ну, о «проектировании схемы», — сказал Франциск, используя термин из штампа, отпечатанного в правом нижнем углу.
— Хм, а к какому искусству это относится, брат? Какого оно рода, вида, в чем его сущность и отличия? Или это только игра случайностей?
«Джерис изощряется в своем сарказме», — подумал Франциск и решил противопоставить этому мягкость своих ответов.
— Вот, посмотри на эту колонку цифр и ее заголовок: «Нумерация деталей электроники». Когда-то было искусство или наука Электроника. Она могла относиться и к искусству, и к науке одновременно.
— Ах-ах! Таким образом, мы установили «род» и «вид». Теперь, если следовать выбранной линии, подумаем об «отличиях». Что же было объектом изучения Электроники?
— Это тоже описано, — сказал Франциск, который изучил Книгу Памяти сверху донизу, пытаясь найти ключ, который мог бы сделать синьку более понятной, но получил весьма скромный результат. — Объектом изучения Электроники был «электрон».
— Так написано, верно. Я просто поражен. Я так мало знаю об этих вещах. А каков, скажи пожалуйста, был этот электрон?
— Это один из фрагментов первоосновы материи, который упоминается как «отрицательный изгиб ничто».
— Вот как! Как же можно отрицать «ничего»? Не становится ли оно при этом «чем-то»?
— Вероятно, отрицание относится к «изгибу».
— Ага! Следовательно, может существовать «неизогнутое ничто», а? Не обнаружил ли ты, как выпрямить «ничто»?
— Еще нет, — согласился Франциск.
— Хорошенько поищи, братец! Как умны были эти древние — они знали, как выпрямить «ничто». Хорошенько поищи, и ты выучишься делать то же самое. Тогда у нас будет «электрон», не правда ли? А что мы будем с ним делать тогда? Положим на алтарь в часовне?
— Ну, ладно, — вздохнул Франциск. — Я не знаю. Но я твердо уверен, что «электрон» когда-то существовал, хотя и не знаю, как он был устроен и для чего его использовали.
— Как трогательно! — усмехнулся борец с предрассудками и вернулся к своей работе.
Спорадические издевки брата Джериса огорчали Франциска, но нисколько не уменьшили его энтузиазма.
Конечно, Франциск не мог точно воспроизвести каждый значок и каждое пятнышко, но копия получилась столь точной, что ее нельзя было с расстояния двух шагов отличить от оригинала. Этого было вполне достаточно для целей изучения, так что оригинал можно было опять запечатать и сдать на хранение. Закончив копировать оригинал, Франциск ощутил смутную грусть. Чертеж был каким-то застывшим. В нем не было ничего такого, что с первого взгляда выдавало бы в нем священную реликвию. Стиль его был кратким и скромным; вероятно, вполне подходящим для самого блаженного, но все же…
Для копии реликвии этого было недостаточно. Святые были скромными людьми, они восхваляли не себя, а бога, и предоставляли другим изображать внутренний ореол святости с помощью внешних, видимых знаков. Застывшей копии было недостаточно: она была холодной и невыразительной и никоим образом не служила напоминанием о святых свойствах блаженного.
— Glorificemus43, — думал Франциск, работая над неувядаемыми. В этот момент он переписывал страницы псалмов, которые потом шли в переплет. Он прервался, чтобы отыскать место в тексте, на котором остановился и осмыслить значение слов, которые писал, ибо через несколько часов копирования он вообще переставал читать текст, а просто позволял руке воспроизводить рисунок букв, на которые падал его взгляд. Он обнаружил, что переписывает молитву Давида, четвертый покаянный псалом: «Miserere mei, Deus44… ибо знаю я вину свою, и мой грех всегда со мной». Это была смиренная молитва, но страница, на которую он смотрел, была написана отнюдь не в смиренном стиле. Буква М в слове miserere была обвита золотыми листьями. Причудливые завитушки, сотканные из золотых и фиолетовых нитей, заполняли поле страницы и роились вокруг роскошных заглавных букв в начале каждого стиха. Молитва была смиренной, а страница — ослепительной. Брат Франциск копировал на новом пергаменте только основной текст, оставляя места для расписных заглавных букв и поля, ширина которых была равна ширине строк. Мастер-иллюминатор наполнит пространство вокруг его чернильной копии буйством красок и нарисует живописные заглавные буквы. Он учился украшению рукописи рисунками, но еще не был настолько искусен, чтобы ему доверили золоченную роспись неувядаемых.
«Glorificemus». Он опять подумал о синьке.
Не сказав никому о своей идее, брат Франциск начал свою работу. Он отыскал тончайшую шкуру ягненка и потратил несколько недель своего сэкономленного времени, растягивая, отбивая и выделывая ее, пока не получил совершенную поверхность. В конечном итоге он довел шкуру до снежной белизны, а затем с предосторожностями уложил на хранение. Несколько месяцев после этого он использовал каждую свободную минуту для изучения Книги Памяти, снова пытаясь отыскать ключ к пониманию синьки Лейбовича. Он не нашел ничего похожего на изображенные на чертеже загогулины и ничего другого, что могло бы помочь ему понять их смысл. Но однажды он наткнулся на фрагмент, в котором была частично уничтоженная страница с описанием процесса изготовления синек. Похоже, это был кусок энциклопедии. Статья была краткой, и некоторые абзацы отсутствовали, но, прочитав ее несколько раз, он начал понимать, что он сам, да и многие другие переписчики, напрасно тратили время и чернила: оказалось, что эффект «белое на темном» был не специально желаемым свойством чертежа, а лишь особенностью дешевого процесса репродуцирования. Оригинальные же чертежи, с которых были сделаны синьки, выполнялись черным по белому. Он едва подавил желание удариться головой о каменный пол. Все эти чернила и труд были потрачены на перекопирование побочного свойства синек! Вероятно, нет необходимости говорить об этом брату Хорнеру. Это будет милосердно — ничего не говорить об этом, учитывая больное сердце брата Хорнера.
Узнав, что цветовая гамма синек была лишь побочным свойством древних чертежей, он отбросил опасения. Никто с первого взгляда не узнает чертеж в обратной цветовой гамме. Некоторые другие особенности чертежа тоже можно было изменить. Он не осмеливался менять то, чего не знал, но решил, что таблицы и штамп допустимо расположить симметрично относительно схемы на углах и полях. Поскольку значение схемы было неясно, он решил ни на волосок не менять ее элементы или пропорции. Но поскольку цвет был не важен, ее можно было выполнить прекрасной. Для «загогулин» и «клиньев» он наметил золотую роспись, но другие непонятные штуковины были слишком сложны для золочения, а золотой «завиток» выглядел бы слишком помпезно. «Рогульки» должны стать именно черными, как смоль, а это означало, что линии следовало делать не совсем черными, чтобы выделить «рогульки». Поскольку симметрия в чертеже отсутствовала, не было оснований думать, что смысл линий схемы изменится, если их использовать в качестве шпалеры для вьющейся виноградной лозы, чьи ветви, осторожно огибая «рогульки», имитируют симметричность или подчеркнут асимметричную природу схемы. Когда брат Хорнер разрисовывал заглавную букву «М», превращая ее в удивительные заросли из листьев, ягод, ветвей и коварных змей, она все же ясно читалась. Брат Франциск резонно предположил, что то же самое относится и к схеме.
