Лев Прозоров - ЮБИЛЕЙ. Барон Унгерн – фюрер германского рейха.
Обзор книги Лев Прозоров - ЮБИЛЕЙ. Барон Унгерн – фюрер германского рейха.
Лев Прозоров
Барон Унгерн — фюрер германского рейха. ЮБИЛЕЙ
Но что это был за взор… О, господи! что это был за взор!..
То был взор, светлый, как сталь, взор, совершенно свободный
от мысли, и потому недоступный ни для оттенков, ни для колебаний.
Голая решимость — и ничего более.
М.Е. Салтыков-Щедрин«Я не знаю пощады, и пусть газеты пишут обо мне что угодно. Я плюю на это! Мы боремся не с политической партией, а с сектой разрушителей современной культуры. Почему же мне не может быть позволено освободить мир от тех, кто убивает душу народа? Против убийц я знаю только одно средство — смерть!»
генерал-лейтенант Роман Федорович Унгерн.Сон не шел. Бессонница в последнее время все чаще становилась Его ночною подругой — или это сам Сон бежал, страшась заглянуть в Его глаза? Он подошел к столу, на котором лежала папка с пометкой "Особо срочно". Новости ушедшего дня — почти уже не новости. Они — как следы сползшего за горизонт окровавленного, умирающего солнца, цеплявшегося за багровые тучи алыми пальцами. Цвет заката, казалось, имел запах — только одно путалось — запах засыхающей крови или гаснущего пожара?
Пальцы коснулись гладких, холодных — как кожа мертвеца — листов бумаги с вычурными готическими, похожими на шествие маленьких черных скелетов, строками. Новости ушедшего дня — так и есть, это все новости уходящих, почти уже ушедших, только все еще страшащихся этого, бесполезно цепляющихся за иллюзию сопротивления, активности — иллюзию жизни. В Америке копошился и интриговал бывший Лев бывшей Революции, бывший главком бывшей РККА, все не в силах понять, что больше никому — нет, не не нужен даже — не интересен. Его главный враг уже мертв, система, которую он строил, знал, рассыпалась вдребезги. Его шушера, лизоблюды, оголодав у опустевшего стола, переметнулась к новому хищнику. Еще одни бывшие, не осознавшие этого, не понимающие, что Ему не нужны шакалы. Впрочем, кое-кто пока полезен, вроде того же Власова, и соответственно, пока жив. Танки Вальтера Моделя, пройдя сквозь рыхлую тушу Ирана, вытоптали попытки солдат бывшей Британской Империи удержать нефтяные вышки, да так быстро, что те не успели их поджечь — и они на что-то надеялись, и они не понимали, что уходят, безвозвратно, окончательно, как этот закат за окнами рейхсканцелярии. На Сибирском фронте отряды РОА гнали к Омску огрызающиеся банды Рокоссовского. Впрочем, тон победных реляций Власова отдавал истерикой — генерал явно начинал задумываться, что станет с ним, когда враги будут уничтожены, а он сам, соответственно, уже не нужен Фюреру. Как будто у него был выбор. Впрочем, эти жалкие твари, только внешне похожие на людей, тем и отличались, что не в силах были глядеть в мертвые глаза Скульд — пряхи Грядущего, самой злой и безумной из Норн. Для этого надо было иметь такие же, вымерзшие до донышка, глаза.
Такие, как у Него.
Этот Рокоссовский — Власов слишком долго с ним возится. Чересчур европейцы. Оба. В Жукове все же хотя бы мерещилось что-то похожее на настоящего — так хладнокровно он стелил под траки победоносного Вермахта покорную восточную биомассу. Фюрер был искренне разочарован, когда оказалось, что это всего лишь животная тупость получившего на мгновение власть скота. Увы, сомнений в том не было — ему продемонстрировали пленку, на которой попавший в плен красный маршал с перекошенным мясистым лицом, трясясь, клялся в верности Фюреру и Рейху, обещал положить жизнь на алтарь "освобождения православной Руси от красных антихристов"… Было очень неприятно осознавать свою ошибку, осознавать, что принимал за гунна, за нового Аттилу этого… Смердякова. Если бы он изначально не вызывал иллюзий, у него бы еще был какой-то шанс — хотя бы на время. Человек в черном мундире, похожий на школьного учителя, тихо спросил: "Что с этим, мой фюрер?". Ничего не ответив, Он только поглядел пару мгновений в поблескивавшие во тьме кинокабинета Рейхсканцелярии стеклышки очков в тонкой оправе — и человек в черном мундире понятливо склонил аккуратную голову, растворяясь во тьме.
Странно, как могут быть настолько бесхребетными такие вот здоровяки. И как часто стальной стержень обнаруживается в тех, кто кажется щуплым и невзрачным — как человек в черном мундире. Как Он сам когда-то.
Когда-то. Шестьдесят лет назад.
Скоро торжества по поводу Его юбилея. По поводу — самое точное определение. Очередной повод еще раз раздуть огонь Од — священного безумия, объединяющий в булатном сплаве тех, кто способен перенести его — и испепеляющий недостойных.
Невольно вспомнился сегодня же доставленный проект памятника Тевтонскому Завоевателю на Поклонной горе у порога азиатской столицы, красного Вавилона — покоренной Москвы.
Глыбы четырех Врат Памяти — вблизи громады неоготических храмов, зазубренными клинками гребней и шпилей грозящие облакам. Издали — окаменевшее пламя, вставшие на дыбы черные айсберги с изъеденными Солнцем краями, а между ними, словно рождаясь в черном огне, словно проламывая громаду Мирового Льда, поднимается мускулистое тело Титана, запрокинуто в небеса безумно-страстное лицо и мощная рука поражает зенит исполинским мечом. Самому Джамбаттисте Пиранези в его горячечных архитектурных кошмарах не пригрезилось бы такое. Да, это Памятник — вечное напоминание, нет, не покоренным, им ни к чему так высоко держать головы, чтобы видеть святыню победителей, им хватит и огромной тени, что будет каждый вечер обрушиваться на их муравейник в крови и пламени Заката; напоминание потомкам, какими были Предки, какими должны быть они. И вечный приговор всякому, кто посмеет быть слаб.
Художник — имя было смутно знакомым и проскользнуло в памяти, не оставляя следа, помнилось только, что старый партиец с двадцатых, имя, кажется, начинается на «А», фамилия на «Ш»… Альберт Шпеер? Нет, Шпеер — это арка Германских побед, вознесшаяся над Берлином, и воздвигающийся за и над нею циклопический купол Пантеона. Кто-то другой…
Неважно. Потом.
Сам же юбилей — чушь, мишура. Абсолютно неважно, когда из влажной женской утробы вывалился красный комок визгливой безмозглой плоти, которому только предстояло еще — спустя многие и многие годы стать Им. Такое всерьез помнят лишь те, кто и в могилу сходит безмозглым, копошащимся куском плоти.
Неужели заглядывающая глазом из зеленого льда в окно Рейхсканцелярии Вечерняя звезда утруждает себя, запоминая мгновение, когда оторвалась от кровоточащей плоти закатного горизонта? На то есть двуногие букашки, живые приставки к пыльным стеклам и трубам обсерваторий.
То существо — оно не было Им. Ничего от Него — замкнутая, молчаливая двуногая личинка из каменной норы на дне огромной благополучной и сытой могилы по имени Европа — могилы, в которой дотлевали скелеты великих ценностей — рыцарства, воли, страсти, воинской ярости. Личинка тяготилась родной могилой — что ж, как многие, ползавшие рядом с нею — хотя довольных было еще больше. Тех, кому было уютно, тепло, сытно среди разлагающихся останков великой цивилизации, настолько чуждой им, что если ее создателей — безумцев, поэтов, святых и убийц, творцов и завоевателей — именовать людьми, то для обитателей руин построенного ими когда-то храма надо было найти другое название. Довольные или нет, личинки суетились и ползали, в конце концов тихо перепревая в гной, по которому нельзя было отличить жалкого обывателя от столь же жалкого бунтаря, искателя убогих личиночьих приключений.
Ту личинку, однако, ждала иная судьба — ей предстояло погибнуть — и стать Им. Спасением стала великая война, спалившая миллионы двуногих личинок — и ее тоже. Разница была в том, что остальные были всего лишь личинками, и ничем более, а из ее пепла родился Он. Именно на войне, на этом пиршестве Судьбы и Смерти Он понял Свое предназначение. Именно там Он смог действовать и жить, как Предки — и даже более. Тогда Он родился по-настоящему.
Перечитывая потом воспоминания фронтовиков, Он раз за разом утверждался в осознании Своей исключительности — и бездны ничтожества, в которую сползала Европа. Вместо голоса силы и воли рождающейся в крови и муках новой жизни бумажные листы запечатлели истошный визг смертельно перепуганной плоти — и ничего более. Чего стоил один Ремарк, уползший в Америку, этот отстойник бывших — в войне, этом доме, родине сильного он увидел лишь боль, кровь и смерть. И возненавидел их — это ли не знак вырождения — ненависть к тому, что и составляет Жизнь?! И вся Европа, пуская розовые сопли над испакощенной им бумагой, расписывалась в страхе и ненависти к Жизни. Расписалась в собственном вырождении, в собственной дряхлости, в том, что ей давно пора в могилу.
