Мария Чепурина - С.С.С.М.
Не намного приятнее оказалось следующее знакомство. Толстый лысый дядька развалился в кресле недалеко от компании играющих в карты интуристов и внимательно наблюдал за ними, время от времени записывая что-то в блокнотик. Краслен заглянул ему через плечо и увидел, что буквы в блокнотике брюннские. Скромно представился. Новый знакомый сказал, что он писатель и ездит по миру, ищет материал для своих сочинений. Он спросил, знаком ли Краслен с его творчествам, и, когда оказалось, что нет, потерял интерес к «шармантийцу». Кирпичников решил не приставать и убраться подальше, пока литератор не взялся записывать еще и за ним. Оказаться персонажем чужой книги не хотелось: почему-то Краслен был уверен, что положительный герой из него не получится.
На третий день, когда до прибытия оставалось совсем недолго и Краслену до невозможности захотелось домой, на завод, в Правдогорск, в ресторане к нему подсел тип лет пятидесяти в серых подтяжках, без галстука, без пиджака. От него сильно пахло спиртным.
— Уильямс! — представился тип так, как будто Краслен его ждал.
— Лефевр, — отозвался Кирпичников без особой охоты.
— Шармантиец! — удовлетворенно произнес незваный собеседник. — Я бывал в Шармантии. Конечно, вы не знаете профессора Сильвена. Превосходный человек! Мы с ним работали! Надеюсь, еще свидимся. Да что уж… Еще свидимся, конечно!
— Вы — ученый? — произнес в ответ Кирпичников из вежливости.
— Да! — сказал Уильямс. — И горжусь этим! Поверите ли, нет ли, ни минуты не жалел, что стал биологом!
Биологу явно хотелось выговориться. Похоже, ему не давала покоя какая-то мысль, из-за которой он напился и теперь решил излить душу случайному попутчику. Краслену было все равно: он никуда не торопился. Уильямс крикнул еще выпивки, посетовал, что здесь, на красностранском пароходе, не дают бифштексов с кровью, дал Краслену два рецепта жарки мяса, проследив, чтоб тот записывал, потребовал пельменей, потом начал объяснять, что происходит внутри мышечных волокон в ходе термообработки, перешел к строению белка, затем к пептидам, что-то нес об аденине, гуанине, нуклеиновых кислотах и каких-то непонятных «основаниях». Краслен кивал и слушал, слушал и опять кивал. Уильямс пересказывал какие-то истории из практики, шептал, как заговорщик, об открытиях, которых он не сделал, но когда-нибудь однажды точно сделает, с трудом, но вспоминал названия диссертаций и статей во всех журналах и хвалил учеников.
— А сейчас над чем вы работаете? — спросил Кирпичников, решив, что после ответа на этот вежливый вопрос надо будет ретироваться в каюту.
Уильямс помрачнел.
— Уже ни над чем!
— Как же так получилось?
Ученый наклонился и трагически сказал:
— Лефевр, не знаю, что вас привело в страну, откуда мы уехали… но это ужасное, ужасное место! Я сюда больше ни ногой!
— Да что вы?! — изумился Кирпичников.
— Ужасное, ужасное… Нет, все эти коммуны, пролетарское правительство — пожалуйста! Они мне даже нравятся. Я, знаете ли, даже был за Джонсона, за левых, за рабочих… Но сюда… Нет-нет, не уговаривайте!
— Что у вас случилось?
— У меня? По счастью, ничего. — Уильямс важно откинулся на стуле. — Потому что вовремя уехал!
Затем он снова наклонился к самому лицу собеседника, дыхнул в него перегаром и мрачно сообщил:
— Меня пригласили работать в одну красностранскую лабораторию. Конечно, я согласился! А вы на моем месте разве не согласились бы?! Всюду говорили о том, что в Краснострании созданы лучшие условия для ученых! К тому же я сочувствовал коммунистам, однажды даже защищал их в печати…
Уильямс съел пельмень, слегка задумался.
— Вообще-то, все условия действительно имелись. И работа шла неплохо. До тех пор, пока на лабораторию не напали.
— Как напали? В каком смысле?
— Вот в таком… Представьте, что в один прекрасный день вы приходите на работу и обнаруживаете двери выбитыми, мебель раскиданной, опытные материалы и оборудование — похищенными, а охранников и случайно задержавшуюся лаборантку — убитыми!
— О, тру… боже мой! А вредители… вы их нашли?
— Нашли! Как же! Пока мы думали, что бы это могло значить, и как восстановить результаты работы, исчез ведущий специалист лаборатории, доктор Заборский.
— Что, сбежал?
— Зачем бежать? Похищен! Все так думают.
— Безумие какое-то…
— На следующий день пропал доктор Синицын. Потом Юбер и Вальд — приглашенные иностранные специалисты. После этого я решил не испытывать судьбу, плюнул на все это исследование и купил билет на пароход. К счастью, успел сесть на него раньше, чем…
Уильямс крякнул, выпил рюмку и уныло отвернулся.
— Как вы думаете, здесь они меня не достанут? — спросил он через некоторое время.
— Мы же в море!
— Но ведь есть аэропланы… И подлодки… Я два дня просидел, запершись, в каюте. Извелся весь, больше не могу.
— Если хотите, посидите у меня, — сказал Краслен.
— А вдруг узнают?! Если нас подслушали?!
Уильямс посмотрел по сторонам. Направо, через столик, расположились два ангеликанца, день назад навравших, что у них там есть метро. На другом конце зала молодая мамаша пыталась покормить капризного мальчишку в матросском костюмчике. Юноша в фуражке и рабочей прозодежде быстро лопал что-то из тарелки, не глядя по сторонам и держа ложку в левой руке. На сцене оркестранты с вымученными улыбками третий раз играли то же самое танго. Больше в ресторане никого не было.
— По-моему, наша беседа никого не интересует, — заметил Краслен.
— Стоп. А вы кто? — вдруг выдал Уильямс и в страхе уставился прямо в глаза собеседнику.
— Вы же сами мне все рассказали, — смущенно ответил тот.
— Ох, матерь Божья! — выдохнул ученый. — Я напился как дурак! Какой кошмар! Скажите мне, вы правда не из этих… кто похитил наших двух ученых?
— Нет, конечно.
— Вы действительно Лефевр? Вы мне клянетесь?
— Лефевр я или Смит, какая разница, — сказал Краслен с улыбкой. — Все равно вы не знаете фамилии похитителя. Или похитителей. Могу дать слово, что впервые услышал от вас и о Синицыне, и о Заборском.
— Это потому, что лаборатория была секретная, — сообщил Уильямс, успокоившись. — В газетах ничего об этом не писали. И не напишут.
— В Краснострании нет ничего секретного! — Кирпичников нахмурился. — Народное правительство ничего не скрывает от пролетариев!
— Ха, я тоже так думал, пока не попал на этот объект, — ухмыльнулся ученый.
— Можно узнать, что вы разрабатывали? — осторожно спросил «шармантийский турист». — В смысле, если нельзя, я, конечно, не буду настаивать…
Уильямс сказал:
— Оживин.
— Что?! — не понял Краслен.
— Это красностранское слово, — пояснил ученый (беседовали они с Красленом по-ангеликански). — Так условно называли оживляющее средство. Понимаете?
— Что-что? Рецепт бессмертия?
— Нет, до бессмертия нам далеко. Это, так сказать, было бы новое средство реанимации. Разложившихся покойников и тех, кто умер от чумы или от оспы, этим не поднимешь. А вот если смерть была насильственной и произошла недавно, то средство должно работать. Теоретически. Мы добились оживления некоторых отдельных тканей и органов у умершей сутки назад мыши. Я уверен, что еще совсем немного, и она б зашевелилась… Черт возьми! Мерзавцы унесли всех наших мышек!
— Поразительно… Не то поразительно, что унесли, а ваши опыты.
— Мы были совсем близко!
— А на практике… — задумался Краслен — ведь получается, что если вдруг война…
— Да-да-да-да! Вот именно! Поэтому все было так секретно! Представляете: война, где нет погибших, все солдаты воскресают! Сторона, у которой будет оживин, выиграет любую войну! Выиграет еще до начала, потому что никто вообще не решится воевать с ней! Черт, черт, черт! Мы были на пороге! Но теперь…
Уильямс обхватил руками голову и принялся лохматить свои и без того нечесаные волосы. Краслену показалось, что он плачет.
— А мамонтов замерзших вашим средством оживили бы? — спросил он осторожно.
— Может быть… Пожалуй… Да какая, впрочем, разница! Теперь уж все погибло, — мрачно буркнул Уильямс.
Парень в спецодежде вытер губы и ушел из ресторана, забыв кепку. Оркестранты заиграли «Рио-риту».
11
Удивительнее всего оказалось то, что пожилые ангеликанцы не наврали: метро у них действительно имелось. «Надо будет написать об этом в „Известия“, когда вернусь, — подумал Краслен. — Это же надо, кто-то дезинформировал красностранские газеты! Не иначе, и там тоже вредители завелись…»
И все-таки ангеликанская, капиталистическая подземка не могла сравниться с правильной, пролетарской. Поезда, едущие не намного быстрее трамваев, однообразные, без всяких украшений станции и коридоры, облицованные серым камнем, негры, справляющие в переходах малую нужду, нищие, зашедшие погреться и поспать… Проезд — за деньги!
