Татьяна Зубачева - Аналогичный мир - 3 (СИ)
— Прошу прощения, доктор, — Рассел еле заметно усмехнулся. — Я, кажется, помешал.
— Заходите, Шерман, — встал Жариков.
Жестом гостеприимного хозяина он предложил Расселу войти. И тот переступил порог, вежливо снял искрящуюся от водяной пыли шляпу.
— Я вышел прогуляться и увидел у вас свет…
— Захотелось поговорить, — понимающе кивнул Жариков.
— Да, — Рассел улыбнулся уже более открыто. — В неофициальной обстановке.
— Проходите, раздевайтесь.
Рассел повесил на вешалку у двери шляпу и стал расстёгивать плащ.
— Я пойду, Иван Дормидонтович, — встал Андрей. — У вас работа.
Он старался говорить спокойно, с пониманием. Но прорвалась обида.
— Нет, — спокойно сказал Жариков. — Я не на работе, и ты не помешаешь, — и улыбнулся. — Вы — мои гости. Позвольте представить вас друг другу. Рассел Шерман. Андрей Кузьмин.
— Андре? — переспросил Рассел, внимательно рассматривая высокого молодого, по-мальчишески тонкого и гибкого негра.
Он узнал, не сразу, но узнал того ночного гостя по сочетанию фигуры с пышной шапкой кудрей.
— Рад познакомиться, — наконец сказал Рассел.
Андрей ограничился сдержанным кивком и отчуждённо вежливой улыбкой.
Жариков быстро поставил на стол третий прибор и пригласил Рассела к столу. Губы Андрея тронула лёгкая насмешка, и он решительно занял своё место. Помедлив с секунду, Рассел решил принять не позвучавший, но понятый им вызов и сел к столу. Жариков налил чай.
— Сахар кладите сами.
Рассел несколько стеснённо улыбнулся.
— Благодарю. Чай, насколько я знаю, русский национальный напиток.
— Да, можно сказать и так, — кивнул Жариков. — Хотя он весьма популярен в Англии, и традиция чаепития намного древнее в Китае.
— Но они слишком далеки от нас, — продолжил тему Рассел. — И русский чай отличается от тех вариантов, не так ли?
— Чай лучше кофе, — сказал Андрей.
Разговор теперь шёл только по-английски, но присутствие Жарикова помогло Андрею обойтись без «сэра» в конце каждой фразы.
— Смотря на чей вкус, — усмехнулся Рассел.
Андрей на мгновение опустил глаза, но тут же вскинул их. Какого чёрта?! Он не отступит. Он шёл поговорить о своём, о чём не мог говорить ни с кем другим, а этот припёрся и всё испортил… Китай, Англия… Да пошли они. Здесь и сейчас живём, об этом и будем говорить.
— У чая вкус свободы.
Взгляд Рассела стал заинтересованным.
— Вот как?
— Да, — кивнул Андрей. И уже подчёркнуто глядя на Жарикова и обращаясь только к нему: — Я думал об этом. Мы любим что-то не само по себе, а… а по тому, что с этим связано, — теперь и Жариков смотрел на него с живым интересом, и Андрей продолжил: — Было хорошо, и об этом хорошо думаем, было плохо…
— Да, субъективность восприятия… — задумчиво сказал Рассел.
Андрей торжествующе улыбнулся: если беляк думал подколоть его учёными словами, недоступными глупому негру, то гад просчитался. Это он и по-английски знает.
— Восприятие всегда субъективно, — гордо парировал он.
Жариков улыбнулся: всё-таки Андрей взялся и за английский. А как спорил… до хрипоты. Упёрся, не нужен ему этот язык, говорить может и хватит с него. И вот, всё-таки…
— Да, — кивнул Андрей, поняв, чему улыбается Жариков. — Да, я взял ту книгу.
— Трудно?
— Очень, — честно ответил Андрей. — Но интересно.
— И что за книга? — чуть более заинтересованнее обычной вежливости спросил Рассел.
Андрей смутился и ответил не так, как хотел — веско и спокойно, а робко, будто извиняясь.
— «Философия знания».
— Рейтера? — изумился Рассел.
Андрей кивнул.
— Но… но это действительно сложно.
— Мне интересно, — буркнул Андрей и уткнулся в чашку с остывшим чаем.
Ему было всё-таки тяжело говорить по-английски без положенного обращения к белому: «Сэр», — и он устал от этого короткого разговора. Рассел смотрел на него удивлённо и даже… чуть испуганно.
— Вы знаете… о судьбе Рейтера?
— Да, — кивнул Андрей. — Он погиб. В лагере, — и посмотрел прямо в глаза Рассела. — Его убили.
— Да-да, — Рассел посмотрел на Жарикова. — Я не думал, что его книги сохранились. Было проведено полное изъятие из всех библиотек, включая личные. Хотя… в России…
— Сказанное переживёт сказавшего, — улыбнулся Андрей. — Это тоже сказал Рейтер.
— Вы читали его афоризмы?!
— В сборнике, — Андрей посмотрел на Жарикова. — «Немногие о многом». Так, Иван Дормидонтович? Я правильно перевёл?
— Правильно, — кивнул Жариков.
— Вы читаете по-русски?
Рассел уже не замечал, что обращается к рабу, спальнику, как… как к равному.
— Да, — Андрей улыбнулся. — И по-русски мне легче читать.
— Да, — Рассел отпил глоток, — разумеется, Рейтер прав. Сказанное переживёт сказавшего, — и посмотрел на Жарикова. — Всё так, доктор.
— Ничто не проходит бесследно, — согласился Жариков.
— И самый прочный след в душе, — подхватил Андрей. — Это тоже Рейтер, я знаю. Но, Иван Дормидонтович, но ведь душа, сознание непрочны, они… субъективны, так? А след объективен. Я понимаю, когда субъективное в объективном, непрочное в прочном. А у Рейтера наоборот. Я чувствую, что он прав, но я не понимаю, как.
Андрей совсем забыл о Расселе и говорил так, как обычно, только что по-английски, а не по-русски.
— Рейтер — мастер парадоксов, — пожал плечами Рассел.
Его тоже захватил этот разговор. Шёл за другим. Просто вышел пройтись перед сном по зимнему дождю и… и вот нарвался: спальник, джи, читает Рейтера по-русски, спорит о гносеологии — мир вверх тормашками! И ведь не натаскан, как натаскивали в питомниках всех спальников на стихи и песни, да и репертуар там был специфический, и Рейтер в него никак не входил, как впрочем и другие, даже не запрещённые философы…. И нет, не заученное с голоса, явно своё у парня… Вот никак не ждал. И это не подстроено хитроумным доктором для «адаптации пациента в изменившихся социальных условиях», доктор не мог знать, что он придёт, его не ждали, он был не нужен им. Странно, конечно, такое использование спальника, они не для философских бесед делались, но… у доктора могут быть свои причуды. Но… но неужели парня всерьёз мучают эти проблемы?
— Простите, сколько вам лет, Андре?
Андрей удивлённо посмотрел на него.
— Полных восемнадцать. А… а что?
— Самый возраст для таких проблем, — улыбнулся Рассел. — Мой отец считал философию детской болезнью. Вроде кори. Которой надо вовремя переболеть, чтобы получить иммунитет на всю остальную жизнь.
И удивился: так резко изменилось лицо парня. Застывшие черты, маска ненависти…
— Андрей, — предостерегающе сказал Жариков.
— Это доктор Шерман? — медленно спросил Андрей. — Это он так говорил?
— Да, — насторожился Рассел.
Андрей отвёл глаза и угрюмо уставился в свою чашку. Если б не доктор Ваня, он бы уж сказал этому беляку… Не вежливо, а по правде. Философия — детская болезнь?! Так Большой Док не только сволочь, а ещё и дурак к тому же.
— В чём дело? — уже более резко спросил Рассел.
— В чём дело? — переспросил Андрей, поглядел на Жарикова и упрямо тряхнул головой. — Жалко. Жалко, что он не болел этой болезнью. Может, тогда бы он не ставил экспериментов на людях.
Рассел стиснул зубы, пересиливая себя. Значит, доктор рассказал парню… больше ведь знать об этом неоткуда.
— Зачем вам это понадобилось, доктор? — вырвалось у него.
Но ответил Андрей. Не на вопрос, а просто говоря о своём.
— Как он мог? Он же… клятву Гиппократа давал. И такое творил. Не понимаю, никогда не пойму. А с виду… человек.
— С виду? — Рассел начинал догадываться, но… но этого не может быть. — Этого не может быть, — повторил он вслух.
Андрей кивнул. И вдруг — неожиданно для Жарикова — заговорил совсем другим, деловито скучающим тоном. С интонациями, от которых Рассел похолодел.
— Разумеется, по завершению эксперимента материал ликвидируется. Это элементарно. Но в данном случае… реализуйте в обычном порядке.
Он говорил, глядя перед собой, и его лицо было уже просто усталым. Наступило молчание.
— Простите, — тихо сказал Рассел. — Я не знал.
— Прав Рейтер, — Андрей словно не слышал собеседника. — Тело заживёт, а душа — нет. И Чак, уж на что… и то говорит, что нам не на руку, а на душу номер кладут. И бесследного ничего нет, и опять Рейтер прав. Нас и стреляли, и жгли по Паласам, по питомникам, именно чтобы следов не осталось. А мы есть. И память наша есть. И… и я думаю, Рейтера за это и убили, — Андрей закрыл лицо ладонями и тут же убрал их, положил, почти бросил на стол по обе стороны от чашки. — Простите, Иван Дормидонтович, я не хотел, само вот выскочило.
