Клодия Хэммонд - Искаженное время. Особенности восприятия времени
Мы можем определить временны'е рамки любого движения: от колебания маятника в часах до захлопывания дверцы машины, чтобы та не прищемила нам пальцы. Мы даем сотни таких оценок на дню, сами того не замечая. Однако только представьте, насколько усложнится наша жизнь, если оценивающий механизм даст сбой. Прибавьте к этому еще и тревожные мысли. Вообразите, что вы потеряли всякую связь с временно'й реальностью и не в состоянии выстроить мысли в хронологической последовательности, путая воспоминания о прошлом, мечты о будущем и реальность, которая «здесь и сейчас». Неудивительно, что психотический эпизод страшно сбивает с толку. Философ и нейробиолог Дэн Ллойд высказывает довольно смелое предположение: нарушения в восприятии времени могут служить причиной проявления целого ряда симптомов, характерных для шизофрении. И предположение это не безосновательно. Я уже упоминала о влиянии на восприятие времени дофамина, а также о дофаминовой гипотезе, согласно которой в возникновении шизофрении участвует этот нейротрансмиттер. Возможно, дофамин действительно запускает «часы» в мозгу, устанавливая ритм сигналов, и некоторые симптомы при шизофрении могут быть проявлением сбоя этих «часов».
Теория Иглмена также объясняет иллюзию с часами, которые якобы останавливаются. Первый интервал движения секундной стрелки кажется более длительным, потому что мозг обрабатывает информацию о движении впервые. Зато потом частота нервных импульсов и объем затрачиваемой при этом энергии понижается – изменяется и восприятие времени, за которое секундная стрелка проходит одно деление. То же – с ярким светом, который на мгновение включают: кажется, что яркая лампочка горит дольше, чем лампочка тусклая. Временной интервал, заполненный сложным музыкальным произведением, кажется длиннее, чем точно такой же интервал с музыкой попроще. Может, это происходит потому, что мы оцениваем длительность временны'х отрезков по количеству затраченной в момент восприятия событий энергии?
Итак, вы познакомились с самыми разными теориями. Лично я, исходя из полученных современной наукой данных, считаю: сигналы в нашем мозгу, помимо выполнения своих основных функций, еще и отмеривают время. Неважно, в какой форме эти сигналы существуют – в виде «ряби» или «порций» энергии, – важно, что они ускоряются. И это ускорение – мы говорили о нем, приводя в пример устремляющихся в ворота загона овец, – создает впечатление растягивающегося времени. Так же, как и крайняя степень тревоги – пока Чак Берри отчаянно борется за свою жизнь, сигналы ускоряются, а время замедляется. В оценке длительности времени участвует дофамин, а также четыре зоны мозга – мозжечок, базальные ганглии, передняя часть лобной доли и передняя часть островковой доли, – которые задействуются в зависимости от длительности оцениваемого временно'го интервала.
Возвращаясь к основной теме книги, подведем итог: у каждого из нас свое восприятие времени, основанное на нейронной активности головного мозга и физиологических реакциях тела. Такая трактовка времени – как результата химических реакций, возникающего благодаря нейронной активности с участием дофамина, – может показаться слишком упрощенной. Но не стоит сбрасывать со счетов наше субъективное ощущение времени. Для Чака Берри, Алана Джонстона или даже мерзнущего в ледяной пещере Мишеля Сифра сигналы нейронов не имели никакого значения – значение имело их собственное восприятие времени. И как раз эта сфера нам подвластна. Оказывается, в области восприятия времени мы весьма одарены. Мы можем мысленно перенестись вперед или назад во времени. Можем представить себе в будущем события, свидетелями которых никогда не были, можем выстроить события в хронологической последовательности, распознать в музыке ритм, говорить, поймать мяч, догнать уходящий поезд, перейти дорогу. И все это – без осознанного контроля за теми процессами, которые протекают в головном мозге.
И все же реальность, которую мы творим – вещь довольно хрупкая. Той же Элинор непросто отслеживать время без часов. Но насколько ее жизнь усложнится, если она очутится в помещении, куда дневной свет не проникает, если ей не у кого будет спросить, который час?
Операция «Время»
Два месяца, или 1500 часов, длилось одиночество Мишеля Сифра в подземной ледяной пещере Французских Альп; в течение всего этого времени он понятия не имел, день наверху или ночь. Мишель позволил своему организму самому решать, когда отдыхать, и ложился спать при первых признаках усталости; потом он рассказывал, что это был самый здоровый в его жизни сон. За еду он принимался, когда испытывал чувство голода. Правда, вскоре аппетит пропал. Благодаря низкой температуре продукты в пещере сохраняли свежесть дольше, чем на поверхности, однако повар из Мишеля был никудышный – его попытки приготовить рисовый пудинг окончились полным провалом. Чтобы избавиться от неприятного привкуса во рту, ему пришлось открыть банку консервированных ананасов. В конце концов самыми приемлемыми продуктами оказались сыр и хлеб. Мишель каждый день читал, вел дневниковые записи, снимал показания электродов, прикрепленных к голове и груди. И хотя эксперимент, о котором Мишель так долго мечтал, протекал без сучка без задоринки, день ото дня Сифр все более падал духом. В пещере было сыро и промозгло. Матрас, на котором Мишель спал, был сделан из толстой губки, но лежал на ледяном полу, и при температуре ниже точки замерзания постоянно оставался влажным. Мишель вечно ходил с мокрыми ногами. Одежда не успевала высохнуть за ночь – приходилось натягивать ее сырой, дрожа от холода. Мишель много часов кряду проводил в сидячем положении, и в конце концов у него начала болеть спина. Однако болеутоляющее он решил не принимать, чтобы лекарство не повлияло на ежедневно снимаемые показания.
Мишель поймал себя на том, что часами его ум занят совсем другой категорией времени – будущим. Он пытался придумать себе развлечение – вместо метания колец в цель бросал кубики сахара в сковороду с кипящей водой. Он взял с собой проигрыватель, чтобы скрасить одиночество, но ни Бетховену, ни Марио Ланца не удалось развеселить Мишеля. «Симфонии, когда-то меня очаровывавшие, теперь слышались сплошной какофонией. А популярные песни известных шансонье нагоняли еще бо'льшую тоску». Мишелю было до того одиноко, что единственные дневниковые записи, где присутствуют положительные эмоции, касаются паука – Мишель поймал его и держал в коробке' в качестве домашнего питомца. Он писал о том, что часто с ним разговаривает, кормит и поит.
Однако несмотря на промозглость и надоевший до чертиков желтый цвет тента, Мишель до того привык к своему временному жилищу, что начал проводить в кровати все больше и больше времени, выбираясь из палатки только в случае крайней необходимости. Когда же он должен был выйти, чтобы записать показания измерений, его согревала мысль о том, что в отдалении светлым пятном посреди стылой темноты маячит его уютная палатка. Вскоре Мишель перестал поддерживать в пещере чистоту и порядок – мусор скапливался прямо у входа в палатку. Благодаря холоду остатки пищи долго не разлагались, однако Мишель заметил на яблочном огрызке плесень. Обрадовавшись возможности поставить эксперимент, Мишель оставил в углу пещеры несколько огрызков, чтобы участники экспедиции, намеченной на будущий год, проверили, насколько быстро плесень вырастет.
В условиях отсутствия дневного света Мишель невольно начал щуриться, становилось все сложнее отличать зеленый от синего. Клаустрофобией он не страдал, но к концу пребывания под землей у него все чаще возникали приступы головокружения; потом уже врачи подтвердили: организм вступил в начальную фазу так называемой «спячки», когда физиологические процессы замедляются.
В течение всего эксперимента двое членов группы круглые сутки – и в полуденный зной, и в полуночный холод – дежурили у входа в пещеру. Им запрещалось связываться с Мишелем, чтобы тот не догадался о текущем времени суток. Из пещеры на поверхность был протянут телефонный провод – Мишель звонил дежурным всякий раз, как просыпался, принимал пищу или укладывался спать. Те записывали точное время звонка, однако Мишелю его не сообщали. Уже на второе утро эксперимента Мишель запоздал на два часа. За неделю разрыв между его временем и реальным составил два дня. Через десять дней Мишель днем спал, а ночью бодрствовал; он даже записал в своем дневнике, что у откликнувшихся наверху голос был необычайно бодрым – можно подумать, на поверхности самый разгар дня. Хотя на деле он разбудил дежурных своим звонком посреди ночи.
Во время каждого звонка Мишель измерял свой пульс, а также считал от 1 до 120 со скоростью одной цифры в секунду. И вот тут произошло удивительное. Мишелю казалось, что он считал в течение двух минут, как и следовало, однако его коллеги с секундомером отметили, что счет продолжался пять минут. Жизнь без четких ориентиров в виде смены дня и ночи сбила его «внутренние часы». Мишель потерял способность точно чувствовать ход часов и минут, он не мог даже определить, как долго говорил по телефону. Поначалу для отмеривания коротких промежутков времени Мишель проигрывал своего любимого Марио Ланца, но вскоре «начало и конец пластинки перепутались, слились в один поток… Время для меня уже ничего не значило. Я отстранился от него, начал жить вне времени»[40] Время стало для Мишеля тем, что он больше не мог оценивать, что казалось ему странным. Он, вне всяких сомнений, тяготился скукой, страдал от одиночества, но хотя дни казались бесконечно долгими, оглядываясь назад, Мишель готов был поклясться, что день длился гораздо меньше, чем на самом деле. Это – известный парадокс времени. И все-таки время летело гораздо быстрее, чем Мишель себе представлял. Он растягивал запасы сыра, чтобы хватило на два месяца, но ощущение времени его здорово подвело – нужды так себя ограничивать совершенно не было.
