Юлия Иванова - Дремучие двери. Том I
Что Туполев? Из ближайших друзей Ленина ни одного около него в конце концов не осталось, достаточно преданного Ленину и партии, кроме Сталина. И Сталина Ленин критиковал.
Теперь, когда Туполев в славе, это одно, а тогда ведь интеллигенция отрицательно относилась к Советской власти. Вот тут надо найти способ, как этим делом овладеть. Туполевых посадили за решётку, чекистам приказали: обеспечивайте их самыми лучшими условиями, кормите пирожными, всем, чем только можно, больше, чем кому бы то ни было, но не выпускайте. Пускай работают, конструируют нужные стране военные вещи, это нужнейшие люди. Не пропагандой, а своим личным влиянием они опасны. И не считаться с тем, что в трудный момент они могут стать особенно опасны, тоже нельзя. Без этого в политике не обойдёшься. Своими руками они коммунизм не смогут построить.
…выступил Сигизмунд Леваневский: «Товарищ Сталин, я хочу сделать официальное заявление. Я считаю Туполева вредителем. Убеждён, что он сознательно делает самолёты, которые отказывают в самый ответственный момент».
По глубине подготовки, в данном случае технической, мне кажется, Туполев выше Ильюшина Культура Туполева выше, я думаю. Между ними было соревнование. Ильюшин хотел, чтобы самолёты под руководством коммуниста были не хуже, а может, и лучше, чем у беспартийного Туполева…
А были и такие случаи, как с Капицей. Мне пришлось его задержать в Советском Союзе. Он хотел ехать в Англию, обратно, на один из международных конгрессов, а мы ему предложили остаться в Советском Союзе. Он без особого энтузиазма принял это. Но никогда по этому поводу не выражал публично, по крайней мере, неудовольствия какого-нибудь.
— Мне рассказывали, что Иван Петрович Павлов тоже высказался против того, чтобы Капица ехал заграницу.
— Я думаю.
— Павлов ему напомнил, против кого он будет работать в Англии — против России! Хотя Павлов не любил коммунистов…
— Не любил, — согласился Молотов.
— А был патриотом России.
— Конечно… Он мне говорит, когда мы сидели с ним: «Я хорошо знаю деревню и слежу, что выйдет из вашего эксперимента, — он экспериментом называл коллективизацию. — Я знаю хорошо крестьянина, знаю, что он может стонать и молчать, а вот вдруг он к старому захочет вернуться от ваших колхозов, что вы будете делать?» /Молотов — Чуеву/.
«На кладбище мы пробыли с полчаса и поехали в дом на улице Грановского, где помянули Полину Семёновну.
Мне выпало большое счастье, — сказал Молотов за столом перед гостями, что она была моей женой. И красивая, и умная, а главное — настоящий большевик, настоящий советский человек. Для неё жизнь сложилась нескладно из-за того, что она была моей женой. Она пострадала в трудные времена, но всё понимала и не только не ругала Сталина, а слушать не хотела, когда его ругают, ибо тот, кто очерняет Сталина, будет со временем отброшен как чуждый нашей партии и нашему народу элемент». /Молотов — Чуеву/.
* * *
Из-за всё-таки налетевших комаров она заснёт лишь под утро. И приснится ей рыжая Альма, пропавшая в далёком детстве собака, которую повсюду безуспешно искала и оплакивала Яна, и тогда, и потом в снах, находила на несколько мгновений, прижимала счастливо к себе, дрожащую и повизгивающую от восторга, и тут же просыпалась. Или приходил другой сон, оставалось лишь ощущение тёплого трепещущего тельца и тоска по этому ощущению.
Но в нынешнем сне Альма по-хозяйски, как в детстве, проскользнёт в дверь, возьмёт из миски кость и ляжет у порога. А на безмолвный вопрос Яны стукнет хвостом, не отрываясь от кости, и тоже безмолвно скажет — Да, я здесь живу, и жила всегда, с тех пор как ты меня искала, когда была маленькой, и потом в снах, и вот теперь ты нашла меня, и отныне мы будем вместе.
Сон был настолько реальным, что Яна, открыв глаза, глянет первым делом на дверь, и не увидит, разумеется, никакой Альмы. Но тоски не будет, а спокойная уверенность, что она где-то здесь, скорее всего в саду, или возле ганиного домика, или убежала на дорогу по собачьим своим делам. И стоит лишь позвать — солнечным бликом мелькнёт среди зелени её лисий хвост.
Яна стояла на балконе, чувствуя на щеке и руках едва ощутимое тепло разгорающегося где-то за придорожными тополями солнца. И сад, и дом, и вьющаяся каприфоль, и другие цветы там, внизу, тоже повернувшиеся к солнцу в блаженно-трепетном предвкушении жаркого дня, — странно, всё здесь, как и Альма, будто давным-давно ждало её.
Всё, кроме людей, разбредшихся по саду — в одиночку, по двое, группами — с книгами, лопатами, тяпками, лейками. Каждый делал своё дело — рыхлил, полол, поливал, читал на скамье, так же подставив щёку разгорающемуся солнцу. Они отторгали её, хоть и улыбались, кивали, но как-то натянуто. Впечатление это было ещё более ощутимым, чем вчера — впрочем, натянуто они были и друг с другом — Яна ожидала увидеть некое восторженное экзальтированное слияние в едином молитвенном порыве — ничего такого. Никогда прежде не встречала Яна такого странного разобщения — даже за прополкой на одной грядке — каждый сам по себе. Ни словечка, никакой попытки сближения. Вот двое спорят на скамье, горячо, страстно, о чём-то Иоанне непонятном. Выяснили, что к чему, и сразу же, совершенно потеряв интерес друг к другу, разошлись. И даже утренним молитвам на веранде внимали хоть и вместе, но всё равно каждый сам по себе…
Только дети были вместе — перешёптывались, перемигивались, переталкивались, чтобы по окончании молитв с родительского разрешения выкатиться единым ликующим клубком с веранды, через сад и сквозь забор.
— Ку-паа-ться!..
Яна последовала за ними. В заборе оказалась калитка, за калиткой — тропинка между чужими заборами. Заборы кончились, начался лесок. Яна сняла туфли и, роняя их то и дело, добежала по тропинке до круглого лесного озерца, наполовину затянутого ряской и кувшинками. Там, где, видимо, помельче и почище, плескалась малышня. Мальчик постарше зорко следил, чтобы никто не утонул.
— Дальше коряги нельзя! Вера, ты знаешь, что такое послушание?
Иоанну мальчик приветствовал чем-то вроде поклона. Она узнала Егорку Златова. Хотелось искупаться, но бельё её мало походило на купальник.
— Всё, живо выходим, и на солнышко вытираться! Скорей, я вам стрекозу покажу.
Деликатно уводя детей, Егорка протянул ей полотенце:
— Возьмите, вернёте маме. Мы вас подождём, здесь местами очень глубоко.
— Идите, ничего со мной не случится, — улыбнулась Иоанна.
— Никогда так не говорите, это гордость. Всё во власти Божией.
От его неулыбчивого взгляда ей стадо не по себе. Ну и мальчик! Пока она пыталась плавать, путаясь в водорослях, он вытирал детей, одевал, не глядя в её сторону, и всё же — спиной, что ли? — почувствовал, что она выходит из воды. И только тогда исчез вместе с детьми.
И у калитки он ждал её, чтобы закрыть изнутри на задвижку.
— Собаки забегают, грядки топчут, — пояснил он. Мама просит вас к завтраку.
— Благодарствую, — в тон ему сказала Яна.
Кувыркнулось сердце — на скамье поджидал её Ганя. Неужели она так никогда и не привыкнет? Он спросил испуганно, когда она собирается уезжать, она ответила, что никогда не собирается, вот только привезёт кое-что необходимое и засядет писать с дядей Женей детектив. Ганя поначалу решил, конечно, что она шутит, потом просиял:
— Вот и хорошо, привезёшь мне краски… Я молился, чтобы ты не уехала.
Какое у него лицо!.. Она опять подумала, что к счастью, видимо, невозможно привыкнуть. Что его труднее, оказывается, выдержать, чем горе, что от него тоже разрывается сердце, и всё время хочется плакать. И вообще умереть.
— Пожалуйста завтракать, — позвал снова Егорка.
Все уже сидели за столом на веранде. По лицам Вари, Глеба, и деда Иоанна поняла, что разговор состоялся. Дед, видимо, плёл про детективное соавторство, Глеб сверкал угольными своими глазищами. Варя оправдывалась, что Яна ведь может и в машине своей поселиться, или где-то неподалёку, очень даже запросто. Так или иначе, худшее, видимо, было позади. Прочли молитву, съели по тарелке вермишели с томатным соусом «Южный» и свежей зеленью, выпили кто чаю с вареньем, кто черный кофе с сахаром — на выбор. Ели-пили молча, только когда обнаружилось, что дед пьёт кофе с вареньем, Варя не выдержала.
— Нет, дядя, ты меня сегодня уморишь…
И напрасно он доказывал, что отдельно пьёт кофе и отдельно ест варенье, — все не то чтобы смеялись, но оживились. И оттаявший Глеб сказал, что раз на то пошло, он просит Иоанну ехать не сегодня, а завтра, после обеда, чтобы доставить в Москву отца Киприана. На что та, разумеется, согласилась.
Новые ганины работы ей в тот день посмотреть так и не удастся — успокоенный, что она никуда не исчезнет, он сразу же после завтрака скрылся в мастерской, сказав ей: «Приходи»… Но она не стала мешать, осталась на половине Глеба /флигель был разделён надвое/, что Глебу понравилось. Было трогательно наблюдать, как он ревностно опекает Ганю, считая, видимо, что сам Господь поручил ему ответственнейшую эту миссию. Потом в отсутствии Гани он сам ей покажет его последние работы на Евангельские сюжеты — «Вифлеемская звезда», «Зачем ты усомнился?» /Христос подаёт руку тонущему Петру/, «Исцеление слепорождённого», — всё, кроме «Преображения Господня», над которым Ганя работал все каникулы и никому не показывал. Свет Фаворский. Тема преображения смертной плоти, победы Христа над смертью.
