Спасти СССР. Манифестация II (СИ) - Большаков Валерий Петрович

Кузя приподнялась на локте, повернула голову и с интересом покосилась назад, на меня. Потом довольно воскликнула:

‒ Эврика! ‒ и с энтузиазмом ткнулась лбом в подушку, ‒ это ты хорошо и вовремя сказал, ‒ а потом заканючила, требовательно помахивая узкими стопами прямо перед моим лицом: ‒ Ну, давай, Дюш, не вредничай.

Тут я понял, что в такой ситуации человек слаб, очень слаб, особенно если он ‒ мужчина.

‒ Что «эврика»? ‒ поинтересовался, сдаваясь, и осторожно, будто опасаясь укуса, взялся за стопу.

Наташа вздрогнула, словно по ней пропустили ток, и забыла дышать.

‒ Щекотать не буду, ‒ успокоил её я.

‒ Ага, ‒ невнятно пробормотала она, расслабляясь.

Второй рукой я взялся за лодыжку и начал медленно вращать стопу.

‒ Так что за «эврика»?

‒ Ты! ‒ Кузя, выбросила руку и не глядя ткнула в мою сторону указательным пальцем, ‒ ты навёл меня на мысль с ещё одним вариантом мсти.

‒ О, женщины... ‒ вздохнул я, ‒ кто о чём... Между прочим, Тыблоко ‒ далеко не самое плохое, что могло бы быть в нашей жизни.

‒ Знаю, ‒ откликнулась Кузя разморённым голосом, ‒ классная тётка. Но спуску ей давать нельзя.

Я насмешливо фыркнул и перешёл к вращению стопы в другую сторону. Смотреть при этом старался напротив, на книжные полки в шкафу, заставляя себя читать названия на корешках. Приходилось задирать голову ‒ глаза своевольничали, желая получше рассмотреть трогательно беззащитные девичьи подколенные ямки.

‒ А наивного ребёнка ты зачем пугала? ‒ спросил я.

‒ Да не трогала я твою Мелкую! ‒ Кузя удивлённо приподняла голову.

‒ Я не о ней, ‒ строго сказал я.

‒ А-а-а... ‒ протянула Наташа после некоторых раздумий. ‒ Поняла. Оно само.

‒ Само... ‒ проворчал, перейдя к растиранию основания пальцев, ‒ а вот спросила бы Томка, за что тебе наказание, что бы пела? Или меня бы потом спросила о том же...

‒ А ты что, ей не рассказывал? ‒ неподдельно изумилась Кузя.

‒ Представь себе.

‒ П-ф-ф... Я была уверена... ‒ в голосе у Наташи появились виноватые нотки. ‒ Надо же... Удивил.

Она вывернула голову, словно пытаясь разглядеть себя между лопаток, и покосилась на меня.

‒ Самоуверенность ‒ это основная угроза для тебя, ‒ наставительно сказал я и начал сгибать ей пальцы то в одну и другую сторону.

‒ Соколов, ‒ мелко захихикала она в ответ и уронила в изнеможении голову, ‒ ты куда-то не туда смотришь. У тебя на потолке фресок нет.

Я молча похлопал ей по стопе, ещё чуть потеребил из стороны в сторону и взялся за вторую. Потом попросил:

‒ Не дразни Томку. Она пока за себя на должном уровне постоять не может.

‒ Ох... ‒ тяжело выдохнула Кузя, ‒ да больно смотреть, как ты с ней мучаешься. Скорее бы уж натетёшкался... Ты мне, Соколов, между прочим, благодарен должен быть: я её на нужные мысли навожу. А то так до выпускного и будешь ждать.

Я аж замер, поражённый.

‒ А, так это была благотворительность... ‒ протянул язвительно и осуждающе покачал головой. ‒ Не надо, само вызреет.

‒ Парень, ‒ повторила Наташа удовлетворённо. ‒ Упёртый. Неплохо.

Тот же день, раньше

Вашингтон, 17-я улица.

«Ох и страшная бабища, ‒ внутренне содрогнулся Збигнев, принимая папку со входящими, ‒ но не дура, не дура...».

‒ Да? ‒ слегка приподнял левую бровь и посмотрел сквозь переминающуюся сотрудницу.

В голосе проскользнула лёгкая неприязнь: несмотря на невысокий её рост и широкий стол между ними, эта женщина умудрилась угрожающе нависнуть над ним.

‒ Мистер Бжезинский, ‒ она чуть склонила голову набок, став до неприличия похожей на сову, ‒ я взяла на себя смелость направить вам одну свою идею. Прошу прощения, но...

Збигнев нетерпеливо кивнул, прерывая, и открыл папку:

‒ Хорошо, Мадлена, я посмотрю.

‒ Три последних листа, ‒ уточнила она и обозначила пухлым мизинцем лёгкий указующий жест.

‒ Обязательно.

Её губы натянулись на зубы ‒ вероятно, она считала это улыбкой. Бжезинский торопливо уткнулся в первый попавшийся документ, и помощница, наконец, удалилась.

«Отослать назад к Маски?[3] ‒ уже не в первый раз за весну пришла к нему эта мысль. ‒ Раздражает, причём ‒ серьёзно, как воспалившаяся заусеница».

Неприятие вызывало и манеры, и облик стервозной, страшноватой дамы Корбеловой.[4] Судя по сплетням, что притаскивала из политэмигрантских кругов жена, эта бабища сейчас благополучно «догрызала» своего мужа ‒ внук газетного магната посмел не оправдать её надежд.

Сегодня идея спихнуть Мадлену обратно в бюджетный комитет Сената показалась Бжезинскому особо привлекательной.

«Решено: если ничего важного не написала, то отправлю назад, перекладывать бумажки».

Он решил не откладывать, сразу вытащил последние листы и вчитался.

‒ Хм... ‒ чуть скрипнуло, принимая его спину, массивное кожаное кресло. Збиг закинул ладони за затылок и уставился в окно.

Через неширокую дорогу, на крыше Западного крыла Белого Дома деловито копошились рабочие. Совсем рядом ‒ можно даже различить брызги белой краски на темно-синих комбинезонах. Чуть дальше, за западной колоннадой, сквозь приоткрытое в парадную столовую окно были видны суетящиеся перед приёмом официанты. Резвился по кронам тёплый ветер, и рвались с флагштоков на север звёздно-полосатые полотнища ‒ над Белым Домом, Федеральным судом, банком Америки, Казначейством...

Самый центр мира ‒ как сцена для симфонического оркестра власти, в котором он ‒ эмигрант с неизжитым славянским акцентом, играет не последнюю скрипку. Да-ле-ко не последнюю!

Он довольно ухмыльнулся, отворачиваясь. Закинул ногу на ногу, поддёрнул идеально наглаженную штанину и перечитал текст.

«Нет, ‒ подумал с лёгким сожалением, ‒ остаётся. Умна и не чистоплюйка. Других на кровь натаскивать надо, а эта ‒ сама готова в горло вцепиться. Из наших, из тех, для кого «Carthaginem esse delendam»[5] ‒ не далёкая история, а самое что ни на есть настоящее. Так что... Пусть остаётся. Буду терпеть. Такие ‒ нужны».

Збиг бросил взгляд на новенькие «Голден эллипс» от «Патек Филипп». Последний и крайне недешевый писк моды неплохо смотрелся на его запястье: пронзительно-синий циферблат идеальных пропорций, золотой браслет миланского плетения. И запонки в том же стиле в комплекте... Он поддёрнул манжеты, полюбовался совершенством композиции, а затем обратил внимание на стрелки: до назначенного Сэмуэлю Хантингтону времени оставалось пятнадцать минут ‒ можно было успеть погрузиться в творение очередного аналитика.

Взгляд Збига быстро заскользил по строчкам ‒ свежих идей в тексте было не густо. Красный карандаш лишь изредка касался бумаги, отчёркивая жирными штрихами на полях не столько оригинальное, сколько созвучное тем тревогам, что всё чаще посещали секретаря Совета национальной безопасности США.

«В последние месяцы, а с учётом необходимого периода подготовки ‒ уже более года, в СССР наблюдается активность, заметно выходящая за рамки консервативных аналитических оценок. Без каких-то видимых причин и поводов заметно вырос поток событий и темп работы советских структур, отвечающих за внешнеполитическую и специальную деятельность».

Бжезинский отчеркнул весь абзац и озабоченно прикусил кончик карандаша ‒ дурная детская привычка, от которой так сложно отучиться. Иногда он забывал вовремя припрятать такой карандаш в стол, и тогда очередной посетитель-сноб из тех, кто любит поблажить про предков с «Мейфлауэр»[6] и «греческие общества»[7], чуть заметно морщился, заприметив. И вскипала кровь, и хотелось дать в рыло...

Но потом Збигнев вспоминал, кто тут хозяин кабинета, а кто посетитель, и приходилось сдерживаться, чтобы не рассмеяться в лощёную харю.

Он всерьёз задумался: да, его обострённое чувство естественности хода событий уже несколько месяцев «позванивало», сигнализируя о неопределённой угрозе ‒ тут аналитик прав, но вот выделить проблему, осознать её суть, уровень опасности, а тем более оценить направление и перспективы работы с ней было пока невозможно. Не хватало элементов в этом паззле, да и не факт, что их вообще было достаточно в поле зрения.