Елена Хаецкая - Человек по имени Беда
Мар-бани решил не затрагивать больше посторонних тем и снова повертел в руках фирменный бланк с предсказанием.
– «Беда»… Я могу ознакомиться с видеозаписью? – спросил он неожиданно.
– Вообще-то мы не предоставляем клиентам наши видеоматериалы, разве что возникают рекламации… – сказал Верховный Жрец. – Впрочем, рекламации практически не возникают.
– Считайте, что возникла, – сказал мар-бани.
Однако видеозапись его разочаровала. В течение получаса на экране телевизора дрожала и пучила глаза потная женщина, после чего завыла (мар-бани стало противно) и выдавила из себя это непонятное «беда».
Вернувшись в кабинет Верховного Жреца, мар-бани решился.
– Хорошо. Я принимаю ваше предсказание. Поскольку заказ был оформлен как запрос от правительства о возможности социального взрыва, то слово «беда», очевидно, означает «правительству следует остерегаться, ибо в случае неосмотрительных действий его ждет беда».
– Вот видите, вы сами великолепно во всем разобрались, – сказал Верховный Жрец.
Пиф открыла глаза.
Нет, ей не почудилось. Город был полон грома. За окном светило солнце, никакого дождя не было в помине. Стекла позвякивали, чашка на столе слегка дребезжала о блюдечко. Что-то большое, тяжелое непрерывно рокотало в чреве необъятного Вавилона, будто там неуклюже ворочалось гигантское чудовище, заплутавшее в лабиринтах улиц и дворов-колодцев.
Пиф находилась на карантине, в медицинском флигеле Оракула. Она много спала, много ела, проходила обследование, кварцевание, водный массаж и другие процедуры, долженствующие восстановить ее здоровье. Обычно жрица после транса, как и говорил Верховный Жрец заказчику мар-бани, остается в карантине на два дня, но для Пиф сделали исключение. Прошло уже шесть дней, а выписывать ее собирались только назавтра – итого семь дней.
Ее это устраивало.
До сегодняшнего дня, когда вдруг зашевелилось это странное, грохочущее.
«Ррр… до грробба-а…»
– Бэда, – пробормотала Пиф. И вдруг вскрикнула – она вспомнила: – Бэда!
На крик заглянула медицинская сестра в голубом облачении. Еле слышно прошелестела с укоризной:
– Голубчик, разве так можно…
– Тетку Кандиду сюда! – повелела Пиф.
– Невозможно, голубчик… Служительницам такого ранга вход в медицинский корпус строжайше…
– Нет! Тетку Кандиду мне! Хочу, чтоб Кандида прислуживала! – капризно проговорила Пиф, норовя запустить в сестру больничным тапком. – Ну!..
Сестра, которой настрого было приказано потакать всем капризам этой жрицы, поспешно выскользнула из комнаты и прикрыла дверь.
«Дурраки…» – рычало чрево Вавилона.
Пиф взяла с белого пластмассового подноса чашку. Крепчайший кофе. Таких чашек она выпивала в день не менее трех. Сестра пыталась протестовать, но Пиф закатила первосортную истерику.
(Истерика Жреческая Первосортная: «МНЕ ПОСМЕЛИ ПЕРЕЧИТЬ? МНЕ – ПОСМЕЛИ – ПЕРЕЧИТЬ? – М Н Е… – П О С М Е Л И… и так далее, по нарастающей, покуда у дерзкого не сдадут нервы, ибо у пифии, закатывающей Истерику Жреческую Первосортную, нервы как канаты).
После этого сестра смирилась.
И вот, не дожидаясь взрыва, едва лишь уловив первые нотки ИЖП в голосе Пиф – что уж скрывать, и без того довольно визгливом, – сестра побежала за этой неопрятной теткой Кандидой, которая моет полы в рабском бараке и у младшей жреческой обслуги и от которой вечно разит потом и хлоркой.
Пиф как раз допивала вторую чашку, когда тетка Кандида явилась. Вернее, так: сперва показалсь сестра, губы поджаты, лицо смертельно обиженное, голос уксусный:
– Я привела вам эту Кандиду, голубчик, как вы и просили.
– Спасибо.
Пиф подпрыгнула на широкой мягкой постели, разворошив скользкие шелковые подушки. Взметнула белоснежный пеньюар, вскочила.
– Спасибо!
Сестра исчезла. Вместо нее боком протиснулась в дверь громоздкая тетка Кандида. Как была, в синем халате. Ибо Пиф велела – НЕМЕДЛЕННО! Сестра и притащила старуху – НЕМЕДЛЕННО!
– Как же так, барышня, – укоризненно заговорила тетка Кандида, – от дел оторвали, даже переодеться не дали…
– И не надо, не надо переодеваться, – поспешно сказала Пиф. – Входи, да дверь затвори как следует.
Тетка Кандида повиновалась.
– Ну, – совсем уж неприветливо молвила она, – зачем звали-то, барышня?
– Что в городе происходит? – жадно спросила Пиф, раскачивая пружинный матрас.
– Для того, что ли, звали, чтобы я вам, значит, про безобразие это рассказывала?
– Да, да. Что там грохочет с утра?
Тетка Кандида с подозрением поглядела на Пиф – не посмеяться ли задумала младшая жрица. Все они с тараканами в голове, а эта так вообще бешеная.
Но Пиф была совершенно серьезна.
– Ну, говори же. Меня тут взаперти держат, пока я болею после транса…
Тетка Кандида придвинулась ближе и прошептала:
– Бунт, барышня. Настоящий бунт. Эти-то, богатеи из нынешних, власть всю забрали и народ давят, будто виноград на винодельне… Ну вот. А прежние-то владетели, допотопные, которых нынешние всех их богатств лишили и в нищее состояние ввергли, – они-то за народ. И народ за них биться пошел. Старые-то, ну, мар-бани – лучшую долю обещали… Говорят, закон такой сделают, чтобы всех рабов непременно раскупали. Чтобы нераскупленных, значит, не оставалось. И налог на окна отменят, а плату на воду в прежней цене оставят…
– Врут, – отрубила Пиф.
– Ох, барышня. А вдруг не врут? Народ ведь надеется…
– А грохочет что?
– Так танки в город вошли… Правители-то сразу вызвали военных, чтобы те, значит, народ разогнали… Ну, военные и стараются… С утра уж стреляют, побили, говорят, народу – страсть… – Тетка Кандида скорбно покачала головой. – Вот беда-то, вот беда какая!..
– Беда. Беда!
Пиф замолчала, широко раскрыв невидящие глаза.
…Стрекозиные крылья… Нет, это просто синий цвет – лазурит – кафель площади Наву…
– Беда, тетка Кандида, – сказала Пиф, лихорадочно схватив старуху за рукав. – Слушай, мне уйти надо.
– Уйти им надоть! – возмутилась старуха. – Здоровье свое беречь – вот что им надоть! Молодые еще, чтобы себя гробить… Сказано докторшей – лежать, значит, лежать. Нечего козой скакать. К тому же и неспокойно в городе.
– Тетка Кандида! – взмолилась Пиф. – Ты меня только выручи, я тебя откуплю. Как сыр в масле кататься будешь.
– Разбежалась, откупит она меня. Мне и в Оракуле хорошо.
– Ну ладно, скажи, чего хочешь, – все для тебя сделаю. Только помоги. Очень надо уйти. И чтоб эти все, – она кивнула на дверь, за которой скрылась сестра, – чтоб никто не знал.
– Да ничего мне и не надо, – совсем смутилась тетка Кандида. Но устоять перед напором Пиф не могла. – Ладно, говорите, барышня, чего удумали. Может, и помогу.
– Мне надо на площадь Наву. Там… человек один. С ним, наверное, беда.
Тетка Кандида вдруг с пониманием сказала:
– Любовь – она, девка, самая большая беда в нашей бабьей жизни и есть.
– Одежду принеси, а? Любую, хоть со вшами…
– Зачем со вшами? – окончательно разобиделась тетка Кандида. – Я тебе чистую принесу. И под росточек твой… А ты пока покушай хорошенько.
Бэда стоял в храме, что в катакомбах на площади Наву. Народу на этот раз собралось больше обычного, только Бэде это было невдомек, ибо ходил сюда нечасто и об обычае не ведал. Стояли, почти задевая друг друга плечами. Свечи все были погашены, чтобы люди не задыхались: хоть имелись вентиляционные колодцы, хоть и стояли за перегородками кондиционеры (община исхитрилась и купила на пожертвования), а все же подземелье – оно и есть подземелье. Душно здесь было.
Из полумрака, скрытый слушателями, громыхал отец Петр.
– Что вы мне тут о мятеже да о мятеже! Вы что, политикой пришли сюда заниматься?
Помолчал, обводя стоящих перед ним таким тяжким взором, что даже Бэда поежился, хоть и стоял в задних рядах и Петра вовсе не видел.
– Ладно, – уронил наконец Петр. – Будет вам и о мятеже, коли просите. – И зарычал грозно: – Чтоб в глупостях этих не участвовали, если храм свой любите и Бога своего почитаете! Чтоб витрин не били, чтоб домов не громили, чтоб людей не убивали, чтоб насилие над девками не чинили! Мар-бани на вашей крови хотят свою жирную задницу в правительственных креслах угнездить, а вы все, неразумные, и рады стараться. – Слышно было, что Петр скорчил рожу, потому что голос зазвучал ернически: – Вот-с, вот-с, господа, вот вам наша кровушка… – И проревел: – Дураки!!
После этого настала тишина. Только лампа, на цепях с потолка свисающая, вдруг еле слышно скрипнула.
Петр сказал:
– Сохраните ваши жизни для другого дела. Ступайте.
Народ пошел к выходу.
На площади Наву кое-где еще велась торговлишка. Бэда взял у лоточника вчерашнюю плюшку с творогом (была черствая и шла по половинной цене), принялся рассеянно жевать. Людей было мало. Рабские бараки за проволокой безмолвствовали, как вымерли. Только солдат в проеме караульной будки маячил, зевал.
