Дарья Конoненко - Ответ большевику Дыбенко
Та что ж это делается! Та им наша тачанка медом намазана? Четвертый раз проходят. А поручик на Крысюка поглядывает. Тому хоть бы что – сидит на мешках, и дрыхнет в сидячем положении. Прогрессор в четвертый раз пересчитал деньги– десять рублей (деникинских, с Царь–колоколом), какие–то непонятные карбованцы, одна керенка – а не зря Трохим той тетке такую капусту дал!, коржик. На смальце. Вкусный был. Две немецкие марки. Издеваетесь?
– Пройдемте с нами!
Ойй. Тетка пожаловалась? Коняку не там припарковали? Если начать стрельбу, то гарантированно останемся без патронов…
– А капуста?
– Не беспокойтесь!
И денег на взятку нет. Крысюк зевнул, уставился на трех крепких солдат.
Трохим выглянул из сортира, тихо подобрался к чьим–то лошадям, резанул повод, взлетел на конскую спину – хрен догонишь!
В комендатуре не было ничего интереснее портрета Корнилова на стене, а может, и не Корнилова, и поручика за столом.
– Комитетчик!
– Поручик Логинов. Давно не виделись. – махновец глядел спокойно.
– И как тебе свобода, комитетчик? – выражение лица у поручика было довольным.
– Нормально. Еще б всякая шваль не лезла, совсем бы хорошо было.
– Неужели? – поручик кивнул.
Прогрессор не успел понять, когда конвоир ударил, но Крысюк резко обмяк. В вертикальном положении он остался благодаря поддержке солдат.
– Комитетчик, а это еще кто?
Крысюк поднял голову, матюкнулся сдавленно.
– А я знаю? Придурок один, – Лось чувствовал себя неуютно.
– А почему придурок? – удивился конвоир.
– Потому что ему насовали всякой дряни вместо денег.
– Что делали на станции? – их благородие соизволил обратить внимание и на второго задержанного.
– Капустой торговали. А мне какая–то сволочь вместо денег заплатила коржиком.
– Капустой торговали, – поручик опять кивнул.
Бывший студент ляпнулся на пол. Ну по почкам зачем бить? У меня там и так камни. А Крысюк сильней, чем выглядит.
– Комитетчик, а твой дружок куда делся? Дезертир от австрияков?
– Помер. Пулю схватил и все.
– Не сошлись во мнениях по поводу Кропоткина?
– Пока некоторые пили в Киеве шампанское и лечили триппер, мы били немцев.
– Как пафосно! Будто на митинге!
На этот раз Крысюк грохнулся на пол. Вернее, на товарища. Студент только квакнул.
– Что делали на станции?
Лось задушенным голосом высказал свое мнение о родителях поручика, царе, родителях царя и выразил надежду, что поручик купит себе очки.
– Вы оба будете прекрасно выглядеть на вывеске.
– Дык нету вывески! Название на самой станции написано, – вмешался конвоир.
– Этих – в подвал, пусть поживут пару часов. А вы – стройте виселицу!
Подвал находился в соседней комнате. Еще там, кроме люка, было три старых венских стула без сидушек. И сытый паучище под потолком. Один из конвоиров, сопя, открыл люк. Двое других стали подталкивать задержанных.
– А в подвале что? – не удержался Лось.
– Пусто. Может, ряднина какая лежит. Раньше огурцы в бочке стояли. Огурцы поели, бочку кто–то забрал. Ну крысы еще бегают. С крысятами.
Студента передернуло. Хорошо еще, хоть слезть вниз позволили. А вот и Крысюк,
слазит медленно. И крышку закрывают. Темнотища, как в гробу. Слышно, как товарищ дышит.
О, зажигалка. Чудом не разбилась. А газ уже закончился. Только клацать и можно.
А подвал низкий, сидеть и лежать удобно – а встать – головой в люк упираешься.
– Хлопцы ведь успеют?
Крысюк долго не отвечал. То ли думал, то ли с силами собирался, то ли спал.
– Не.
– Вдове твоей плохо будет.
– Я не понял, а чего это ты за мою жинку беспокоишься? Ее, може, и в живых уже нема, я ж не знаю, кто то село теперь занял.
Студента затошнило от испуга.
Скрипнул люк. Пожалуйста, пожалуйста, пусть это будут свои! Но на плечах у незнакомого солдата были погоны.
Глава четвертая
Насыпь раскапывали с трудом – земля глинистая, да еще и мокрая. Но поезд должен был стать. Вот только погода опять испортилась – льет и льет. Ага. Уже срыли, уже рельсу в двадцать рыл и столько же коней тянем. Нно, заразы! Вот после войны работы будет! Приготовиться. Гудок слышно.
Остановился поезд. Грузовой? Пассажирский? Сейчас сам черт не разберет. А нужный вагон вот он. В хвосте.
– По–моему, нас грабят, – задумчиво произнес старичок в канотье, высунувшийся из окна. Радченко, как воспитанный человек, помахал ему рукой.
Машинист Петров сидел на полу кабины и ругался. А что еще можно сделать, когда кочегар ни с того ни с сего прекращает кидать уголь в топку и наводит на тебя здоровенный револьвер? Вот и пришлось еще и гудок дать. И пути разобраны. А эти чего–то по вагонам не ходят. Нет. Ой, нет. Меня ж повесят! Они груз потрошат! Уже двери в вагон раскурочили, да ящики тягают, быстро, как наскипидаренные. Лентами пулеметными обмотались. А пулемета–то у них и нету. По крайней мере, на виду. Ошибочка вышла! Уже есть! Тот, в шапке набекрень, льюис нашел, диски за пазуху пихает.
– То есть как это – пути разобраны? – до какого–то бывшего чиновника в ободранном вицмундире дошло, – До Могилы три дня ехать! Я – инвалид японской войны! – разозленный пассажир выскочил из вагона. Левый рукав был аккуратно подколот булавкой.
– Пешочком дойдешь! – заржал один из грабителей.
– Григорий, перестань! – за одноруким выбралась полная дама в старомодном салопе и не менее старомодной шляпке.
– А это что еще за хивря? – грабитель оскалился.
– Всем заткнуться, хорошо? – от повозки с грузом отошел жилистый бандит, в когда–то модном сером пиджаке и явно корниловских штанах, заляпанных грязью чуть ли не по колено.
– Пойдете пешочком. Доберетесь себе спокойно, волков тут еще немцы постреляли.
Полная дама попыталась упасть в обморок.
Старичок в канотье, кряхтя, выбрался из вагона, взглянул на торжествующее мужичье.
– А кто будет чинить дорогу?
– Не сейчас. Пешие прогулки полезны для здоровья.
Радченко зарядил льюис и стоял с ним, как дурак. Или плакатный боец. Сходство подчеркивала улыбка на все зубы.
– Я спрашиваю, кто будет чинить дорогу? – старичок не унимался. – Надо вызвать полицию!
Расхохотался даже однорукий.
Дождь немного стих. Отряд в приподнятом настроении двигался в Малую, на соединение с их небоеспособной частью. Ну должен же хоть кто–то оклематься за два дня. Тот же Яковлев, к примеру, уже деятельно жрал хозяйские сухофрукты, но передвигался по–прежнему вдоль стеночки. Да и распогодилось, хоть обоз застревать не будет. Демченко вот сидит на козлах, как жаба в лопухах, патронташами обмотался, свистит что–то похабное.
– А зря мы тех не постреляли, – пробурчал Радченко, – догонит нас контра.
– Пока они дойдут – ты ж их видел – старичье и толстые бабы, так мы уже и Херсон взять можем.
– А если быстро дойдут?
– А у тебя до седла пулемет приторочен чи веник, теще в подарок?
– У меня нет тещи. Я женат на сироте. Я ее из монастыря в семнадцатом году увел.
– Монашек любишь? – Левчук показал похабный жест.
– Ненавижу. Ни одной красивой бабы. Или жирные, или худющие, за веник могут спрятаться.
– А тогда чего на монашке женился?
– На послушнице. Она еще не испортилась.
– И что ж она делала? – Левчук не отставал. Он никак не мог понять, зачем товарищу такая страхолюдина – рябая, банькатая да еще и стриженая.
– Готовила жрать всему монастырю. И ни одной худой монашки я там не видел.
Левчук прыснул. Мерин под ним недовольно прижал уши. Эсер прекратил отскребать грязь от штанов щепкой, слез с телеги.
– А станцию все равно брать надо, они железку за день починить могут.
– Двадцать человек. – Левчук слышал про самоубийц, но живого самоубийцу видел впервые.
– И льюис. Там же станция, самогон продают. Часть точно будет небоеспособной.
– Шо, все?
– Если бы, – эсер мечтательно облизнулся.
– Двадцать человек. Я станцию брать не буду, я жить хочу.
– И пулемет.
Демченко покрутил пальцем у виска. Это командиру хорошо, у него мозги и так свихнутые, часто нитроглицерин делал в молодости. А у него – жена и дети.
– Мало людей, по деревням и так одни бабы сидят.
– Станцию возьмем, еще кого–нибудь сагитруем.
– Кого? Калек или сопляков десятилетних?
– Калеки разные бывают, – эсер ткнул пальцем в Демченка, – я даже безногого командира видел. На костылях ходил, из пулемета с тачанки строчил. А женщина – такой же равноправный человек. Чего б ей не повоевать за родную хату и анархию?
