Кремлевские звезды (СИ) - Ромов Дмитрий

— Просто иди за мной, — пожимаю я плечам, — и Дениску возьми, а гости пусть поиграют пока.

— Да ты знаешь с кем говоришь, щенок? — начинает возбуждаться он и властным жестом машет начальнику охраны.

Смотрите какой важный, даже охраной нашей распоряжается. Я устало киваю, и к нам подходят трое головорезов, называемых в этом месте охранниками.

— Вот этих двоих в малый зал, — бросаю я и, не дожидаясь, сам иду туда же.

7. Давно мы свежей кровушки не пили

Я вхожу в малый зал, где когда-то играл с Печёнкиным, и направляюсь к накрытому столу. Если честно, я проголодался. Голодный, буквально как собака. Беру хрустальную вазу с салатом «Оливье» и начинаю есть прямо из вазы, зачерпывая столовой ложкой. Впрочем, ем красиво, не чавкаю.

Со звоном сдвигаю с края стола тарелки и бокалы и сажусь прямо на скатерть, а ноги ставлю на стул.

— М-м-м… — закрываю я глаза от удовольствия. — А это не «Оливье», да?

Наглая рожа начальника то ли морга, то ли торга вытягивается из-за явных противоречий этого несовершенного мира. Он, человек, купивший стольких больших людей, терпит поругание и унижение от какого-то мальчишки. И главное, мальчишку слушает охрана этого в высшей степени консервативного и подчинённого законам иерархии заведения. И ещё этот малолетний нахал не только унизил его, начальника торга лично, но ещё и жрёт оплаченное им угощение. Конкретно, вот этот салат.

— Это не «Оливье», — повторяю я, — а «Столичный».

Действительно, столичный, с упругими оранжевыми кубиками варёной моркови и курицей вместо говядины.

— А в Берлине, — разглагольствую я, пока наглющий начторга Журавлёв со своим не менее наглым отпрыском обескураженно наблюдают, как я уничтожаю их салат, праздник и основы веры в свою исключительность, — в него добавляют красную икру, представляете? Немного совсем, для акцента. Обязательно попробуйте при случае.

— Чё с ними делать, Бро, — обращается ко мне начальник охраны, — е*ошить?

Не знаю, какое из двух слов производит на моих подопечных большее впечатление, «Бро» или «е*ошить», но лица их вытягиваются и становятся ещё более растерянными. Судя по всему, оба слова им известны.

— Ну что, Журавлёв, — обращаюсь я к старшему, — е*ошить?

Тот громко сглатывает и создаётся впечатление, что его крупный кадык отправляет гулять по рыхлому телу густую желейную волну.

— За что? — тихо спрашивает он, и его некрасивое одутловатое лицо искажается отчаянием из-за распавшейся на хаотичные фрагменты картины мира.

— За что? — переспрашиваю я удивлённо. — Так ты же сына херово воспитал. Он у тебя неуважительно к девушкам относится да и вообще к людям, а у нас в стране человек человеку друг, товарищ и брат, между прочим. У нас общество равных, лишённое сословных различий. Мы ради чего революцию делали, не подскажешь? Ради того, чтобы вот такие упыри сосали кровь трудового народа?

По лицу Журавлёва-старшего проносится целая буря взаимоисключающих мыслей и я едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.

— Вот там у тебя кто у стола остался, толстый такой с пропитыми глазками, начальник БХСС?

Журавлёв только глазами хлопает.

— Вот ты его кормил-кормил, бабки ему давал, дефициты, да?

— Н-нет… — неуверенно машет он головой.

— А он тебе сейчас и помочь не может, потому что ссыт, потому что рыло в пуху из-за таких как ты.

В зал заходит кагэбэшник Прокудин.

— О чём это вы тут шепчетесь? — весело спрашивает он.

— Да вот, Артём Игоревич, — киваю я на начальника торга, — гражданин Журавлёв сотрудничать с вами желает, хочет искупить и раскаяться. Имеет любопытные сведения об ответственных работниках УВД по Новосибирской области.

— Так-так-так, прекрасно, — с довольным видом кивает Прокудин. — Приходите завтра ко мне в двенадцать тридцать, побеседуем по душам.

Он протягивает Журавлёву визитку и у того глаза чуть не выскакивают из орбит.

— Ну, а с сынком твоим, — продолжаю я, — придётся решать по другим законам, по законам железных парней, чтущих романтические традиции. Понимаешь, о чём я?

Нихрена он не понимает у него от страха, внезапности и запутанности происходящего все мысли расползаются в разные стороны.

— А ты, Дениска-редиска, что-нибудь понимаешь? — спрашиваю я. — Понимаешь, что из-за твоей заносчивости, наглости и несговорчивости папуля твой может оказаться там где ему не понравится. Но ты и сам в тех же местах легко можешь оказаться, и будут там с тобой делать именно то, что ты с девочками делаешь. Долго будут делать, все несколько лет, которые ты там проведёшь. Если уж мне самому пришлось сюда приехать из-за тебя дурачка, придётся тебя наказать примерно, чтобы другим неповадно было.

Охранники тихонько ржут, представляя подробности Денискиного будущего.

— Не надо, — шепчет Журавлёв старший.

— Не надо? — опять переспрашиваю я. — Как это не надо?

— Ну! — рычит начальник торга на Дениску и отвешивает ему оплеуху.

Так же, как и я пару дней назад. Ну а как его ещё вразумить-то?

— Я не знал, что это ты… — едва слышно говорит Дениска, — что ты и есть Бро…

— Не знал, что это я? Правда? Но тебе и не надо было знать. А если это кто-то другой, значит можно быковать что ли? Ты кто такой, червяк? Батя твой чего-то там ещё представляет из себя, дела делает, как умеет, конечно, но семью кормит, тебя дурака тянет, а ты-то сам чего добился? На его же горбе сидишь и подставляешь? Сейчас из партии из-за тебя вылетит, в тюрьму сядет.

— Пожалуйста, — говорит Журавлёв старший не слишком твёрдо. — Что мы должны сделать?

Я долго молчу, глядя на него в упор, и он начинает ослаблять галстук и расстёгивать пуговицу на рубашке. Лицо его покрывается красными пятнами.

— Ладно, — проявляю я, наконец, милость. — Только из уважения к твоим сединам. Значит так, если твой сопляк, или вообще хоть кто-нибудь, хоть когда-нибудь не только сделает, не только скажет, но даже подумает что-нибудь об этой девочке…

— Какой девочке? — лезут на лоб глаза Журавлёва, мол это всё из-за какой-то девки?!!!

— Не перебивай, Дениска тебе объяснит, я же говорю, попал ты на ровном месте. Так вот, если хоть что-то мне не понравится, пока эта девочка будет здесь находиться, вам обоим, тебе и тебе…

В этот момент открывается дверь и в неё заглядывает хмурая девица лет шестнадцати:

— Папа, ну скоро уже? — недовольно спрашивает она.

— И ей тоже, — киваю я в её сторону, — придётся испытать весь ужас моего гнева. Ясно? Хорошо. А послезавтра ты приедешь ко мне и будешь теперь работать на меня. Ну, и на Артёма Игоревича тоже, понятно?

Журавлёв пытается переварить услышанное.

— Не слышу, — хмурюсь я.

— Да, понятно, — кивает он.

— Ну, что же, посмотрим, — говорю я слезая со стола. — Ладно, веселитесь, с днём рождения, Дениска. Желаю тебе поскорее поумнеть.

После этого импровизированного представления мы с Прокудиным идём ужинать, а потом я сажусь в машину и еду домой. Я засыпаю, как младенец и просыпаюсь только, когда машина останавливается около подъезда.

Стоит глубокая ночь и даже Радж проявляет ответственность, не поднимая на уши весь дом. Я прохожу на кухню и включаю чайник. Думаю, так будет лучше. Пусть Наташка отсидится в Новосибе. Пока здесь да и в Москве, могут греметь выстрелы и ломаться копья, там ей будет безопаснее.

Конечно, лучше было бы, если бы о ней никто и не догадывался, но ничего, я уверен, Журавлёвы постараются сделать её пребывание в городе комфортным и безопасным. Я это у них в глазах прочёл.

Я завариваю чай и достаю из хрустящего целлофанового пакета овсяное печенье. Я его с детства люблю. В дверях появляется мама. Она ничего не говорит и только смотрит на меня. Вот и не заметила, как вырос Егорка, совсем уже взрослый.

— Будем заново отстраивать, — говорю я. — Но не сейчас, потом когда-нибудь. А пока мне нужен здесь погреб, соленья зимой хранить. Только вот земля промерзает, топить-то пока не будем, так что давайте, глубже копайте. Глубже.