Петр Ярвет - Римская рулетка
На обороте дощечки оказалась другая, восковая, совсем как те, что таскают с собой впечатлительные юноши, воображающие себя молодыми поэтическими дарованиями и боящиеся пуще смерти забыть изящный рифмованный оборот. На медово-желтой поверхности воска отчетливо выделялись точки и линии — человек образованный и сведущий в криптографии непременно разобрал бы в них таблицу, помогающую при шифровке и дешифровке посланий тем методом, что несколько веков спустя ошибочно получит имя Цезаря, хотя никакой цезарь никогда такового не изобретал.
Пусть таверна потеряла обычный для прошлых лет постоянный поток покупателей, разведки нескольких сопредельных и дружественных государств не оставляли Аппиеву дорогу вниманием, а бывалого финикийца благодеяниями, которыми расплачивались за умеренную информацию о ведущихся за столиками разговорах, перемещениях вооруженных отрядов и просто интересных случаях из Книги рекордов Ромула и Рема. Правительство, в свою очередь, полагая, что сей стратегический пункт следует держать под контролем, платило бывшему рабу за регистрацию разговоров, способных подвергнуть риску республику, демократические свободы и даже жизнь императора, имя которого Апатий постоянно забывал.
Вот почему, когда в этот вечерний час раздался приглушенный стук в дверь, а пламя конопляного фитиля метнулось и чуть не погасло, отчего по комнате засновали тени, похожие на невысказанные укоры совести, сердце финикийца невольно сжалось. Но он тут же напомнил себе, что оказание помощи ночному прохожему не только моральный долг владельца предприятия общественного питания, но за отказ от таковой помощи вполне можно лишиться и разрешения продавать «съестное, питье и все потребное для порядочной и веселой трапезы». Быстро закрутив табличку с шифром обратно под ноги посетителю и свернув шифровальную литературу в рулон, Апатий подошел к двери и выглянул в обитое медным листом по краям окошечко.
На улице под потоками дождя неясно вырисовывалась белая фигура.
* * *Гекзаметр отступал постепенно, словно гриппозный жар. Ужасно хотелось пить и, как ни странно, женщину. Поворачиваясь на тюфяке, набитом, кажется, сушеными водорослями, Дмитрий на всякий случай оглядел конуру, где провалялся несколько часов, — не снабдил ли его предупредительный хозяин и ночными бабочками? Убранство комнаты могло бы охладить, казалось, чей угодно любовный пыл, но Хромин вместо этого отчетливо представил себе Машку. Сейчас даже жара в спальне вице-губернатора города Санкт-Петербурга не помешала бы реализации самых необузданных эротических фантазий любимой дочери сановника. Но где та дочь?
Теперь уже не требовалось усилий, чтобы поверить в реальность происходящего. Наоборот, ситуация была ясна в своей простоте и неприглядности. Санкт-Петербург далеко. Далеко на севере и далеко в будущем. Тысячи через полторы лет родится прадед того царя, который заложит город в дельте Невы. А пока там бегают красивые неандертальцы в оленьих шкурах.
Ситуация становилась критической, сексуальные желания возникали даже при мысли о неандертальцах. Есть же у них самки. Надо сейчас одеться и первым делом найти здесь какой-нибудь вокзал. Не то место, где провожают поезда, а то, где роятся девочки, которые на вопрос «сколько» никогда не ответят «полвосьмого». Но вот проблема, примут ли они билеты Государственного банка России или даже Казначейства Соединенных Штатов, и, главное, найдется ли здесь хоть один приличный обменник?
«Хватит дурака валять! — прикрикнул сам на себя Хромин. — Ты хоть представляешь, чем будешь за ночлег расплачиваться? И что здесь делают с несостоятельными должниками, просто морду бьют или продают на галеры? И кстати, где одежда? Где карманы, набитые валютой двух сверхдержав будущего, где паспорт, где удостоверение сотрудника ЦГСЭН [9] наконец?! Хромин понял, что подсознательно рассчитывал на последнее больше всего, а теперь чувствует себя так, будто у него украли не костюм, а имя. Кто я? Дмитрий Хромин. Деметриус Хромини. Землепашец, прозванный Семипедисом.
На лестнице послышались шаги, и Хромин, тут же окинув себя контрольным взглядом, невольно подумал, что более беспомощно и нелепо выглядеть трудно. В темной грязноватой комнатушке, пригнув голову, чтобы не стукнуться о низкий потолок, он стоял в семейных, топырящихся спереди трусах, словно бы для симметрии выставив вперед указательный палец, на котором сам собой светился в полумраке синий камушек на перстне.
Зафиксировав свечение, Хромин даже удивился своему волнению по поводу неоплаченных счетов и ненайденных шлюх. Ведь его должны убить. Его не убил киллер, прикинувшийся эфэсбэшником на питерской лестнице. Его не убила белая фигура на этрусском упокоище. Кто догонит его теперь здесь, в древнеримской гостинице?
Дверь, не запертая изнутри на деревянную вертушку, отодвинулась не сразу: перекошенную в косяке, ее пришлось дернуть раз, другой и третий. Дмитрий напоследок подумал, что в этих рывках тоже есть нечто эротическое, и стал готовиться к смерти. Он позволил себе последнее развлечение — угадать, что появится на пороге: ствол с глушителем, отточенное лезвие или нечто еще не виданное?
— Чуть свет, — сказала Айшат, пригибаясь, чтобы пройти под притолокой, — муж на ногах, и я у ваших ног!
Вот уж кого не смущала поэтическая направленность речи, приобретенная под гипнозом покойного римлянина. Она и в Питере-то изъяснялась по-русски в основном стихами, потому что учила их наизусть и была уверена в правильности построения предложений. Теперь Айшат шпарила Грибоедова в вольном, но вполне адекватном переводе на мертвый язык, переводя вместе с бессмертными строками и собственные нерусскоязычные ошибки и оговорки.
За спиной девушки, промокшей до нитки, но тем не менее улыбающейся, виднелось благостное лицо Апатия, такое умильное, что казалось, его устами сейчас заговорят все сводники двадцати последующих веков.
— Вот, женщина, человек, которого ты хотела видеть. Муж ли он тебе?
— Муж, муж! — разулыбалась Айшат, глядя на Хромина лучистыми, несмотря на их черноту, глазами.
То, что осталось от природного стыда в санитарном чиновнике, провалившемся в позапрошлое тысячелетие, заставило подумать, что радуется гостья все-таки тому, что видит его лицо. Апатий подмигивал за ее спиной понимающе, с колоссальной мужской солидарностью в каждом кивке.
— А одежка ваша, не извольте сомневаться! Фемистокл почистил, теперь гладит. Будет как новая.
«А он и есть новый», — глупо подумал о костюме Хромин, но вежливый трактирщик уже тактично, в два-три пинка ногой, прикрыл дверь.
Айшат прошлась по комнате, не отрывая взгляд от суженого, явно ожидая каких-то комментариев к предстоящей брачной ночи, в чем бы они ни заключались. А Дмитрий Хромин стоял, поворачиваясь ей вслед, и решительно не знал, с чего начать. Хоть бы имя ее узнать…
— А тут мило, — сказала Айшат, без малого не ударившись головой о крюк, непонятно зачем вбитый в потолок. — Ой, ты смотри! — Она приникла к закрытому ставнями оконцу, распахнула их и уперлась руками, выглядывая наружу. — Точно, виноград дикий по стене! Дядя Салим все хотел, чтобы под окнами по стене рос виноград, но у нас был только первый этаж. Ты специально выбрал этот кемпинг?
Хромин понял, что на вопрос о кемпинге сил уже не остается. На фоне сырой после прошедшего дождя ночи вырисовывалась изящная женская фигурка, облокотившаяся на подоконник, в мокрой прозрачной одежде. Хромин сделал шаг к названой невесте, коснулся ее, стиснул.
— Гюльчатай, — прошептал он хрипло, когда молчать стало уже совсем нельзя.
Айшат, дисциплинированно и молча отбивавшаяся, вдруг заскулила чего-то.
— Что? — не понял Хромин, лихорадочно добираясь до ее груди. За то мы и любим эту, наследованную от диких зверей, позицию для занятий любовью, что легче легкого, не отрываясь от процесса, почувствовать ладонями сразу обе передние округлости возлюбленной.
— А дядя? — спросила Айшат и сама подивилась своему голосу. До сих пор она обычно говорила на выдохе, а тут и не поймешь на чем, дыхание-то перехватило.
— Что «дядя»?
— Дядя Салим! — чуть не заплакала она при мысли о том, сколько еще формальностей отделяет ее от мужа.
Но у мужа было другое мнение.
— Какой, е-кэ-лэ-мэ-нэ, дядя Салим?! — заорал Хромин, с хрустом рванув последний кусок материи, препятствовавший обоюдному блаженству. — Не надо нам дяди Салима!
— Не надо нам дяди Салима! — в тон ему закричала Айшат, совсем уже ложась грудью на подоконник, и тем же торжествующим, хотя и прерывающимся тоном стала выкрикивать в древнеримскую ночь слова, подходящие к моменту если не по смыслу, то по интонации:
Любить! Это с простынь, бессонницей рваных,
Срываться, ревнуя к Копернику.
Его, а не мужа Марьи Ивановны
Считая своим соперником.
Одинокий путник, понуро бредший мимо таверны Апатия, обернулся на бессмертные строки Маяковского. Ноги путника были основательно сбиты, белый свитер окончательно потерял первоначальную форму и висел мокрым мешком. Мокра была и борода, она сбилась на сторону, стала неприятной и подозрительной. Путник вгляделся в окно таверны, понял, что именно он наблюдает, и только сподобился обалдело потереть ладонью бритый череп, на котором уже стала проступать колючая щетина.
