Валерио Эванджелисти - Падение в бездну
Симеони в замешательстве на нее посмотрел.
— «Монстрадамус»… Мадам, я не знаю, о чем вы… — пробормотал он.
— Я вам объясню, — вмешался Мишель. — «Монстрадамус» — книжонка, написанная против меня неким Эркюлем Французом. Пасквили в мой адрес множатся. Подозреваю за всем этим руку Ульриха или Пентадиуса.
Симеони нахмурился.
— Да, в посвящениях ваших книг я заметил полемику с загадочными клеветниками. Но мне ни разу не попадались их писания.
Он быстро обернулся к Жюмель.
— Мадам, клянусь вам самым дорогим, что Эркюль Француз — это не я.
Жюмель приподняла бровь.
— Предположим.
Симеони вскочил.
— Я вижу, что вы мне не верите. Расцениваю это как оскорбление.
Он бросился к выходу.
— Прощайте, оба.
И, сухо поклонившись, вышел.
Мишель тоже поднялся и бросил на жену укоризненный взгляд.
— Жюмель, да что на тебя нашло? Ясно, что не он на меня нападал!
Она слегка улыбнулась.
— Да, но он такой нудный. Все никак не мог уйти. Я искала какой-нибудь предлог, чтобы его выставить.
Мишель задохнулся от гнева.
— Ты… Ты нарочно оскорбила…
— Зануду. Да, оскорбила, надо будет — оскорблю еще раз. У меня к тебе серьезный разговор.
Мишель почувствовал, что весь его гнев испарился. Он понял, что речь сейчас пойдет о Когосских воротах. Видимо, она совсем недавно об этом узнала.
— Жюмель, — начал он решительно, — у нас, мужчин, есть определенные потребности…
— Сядь, и поговорим, — ответила она, грациозно устроившись в кресле, где только что сидел Симеони.
И, увидев, что Мишель в нерешительности, прибавила насмешливо:
— Давай, давай, фибионит мой ненаглядный.
ПАРИЖ В ОПАСНОСТИ
Падре Михаэлис чувствовал себя не в своей тарелке в светском платье, которое решил носить. Теперь на его голове красовался высокий берет с пером, а из-под черного плаща выглядывал простеганный камзол. Распятие, всегда висевшее на шее, он спрятал под рубашку, и там оно противно цеплялось за светлые волосы, пышно растущие на груди. Но более всего его раздражали узкие, по моде того времени, бархатные штаны с непристойной сборкой на гульфике.
Не он выбирал себе такой наряд. Администрация парижской провинции приписала его к братьям-иезуитам, которых посылали в уголки, где у ордена не было своих представителей. Опасались или делали вид, что опасаются, мести гугенотов за события на площади Мобер. Кроме того, осадное положение Парижа отвлекало силы Шатле от их прямого назначения, и всякая шушера распустила хвосты. Одного священника и парочку монахов уже раздели среди бела дня и оставили на улице в чем мать родила. Такой участи иезуиты предпочитали избегать.
Падре Михаэлис подошел к винной лавке возле отеля «Клюни», где у него была назначена встреча с Симеони. Он осторожно заглянул внутрь, хотя и знал, что хозяин, записавшийся в вооруженный добровольческий отряд для борьбы с гугенотами, сегодня получил указание других клиентов не принимать. И действительно, за одним из столов, расставленных среди бочонков с вином, сидел только Симеони. Перед ним стоял графин красного вина. Хозяин расставлял в шкафу огромные запыленные бутыли и только кивнул в знак приветствия.
Лицо Симеони выражало скрытую муку, что и было замечено падре Михаэлисом с чувством удовлетворения. Он уселся напротив, под круглым светильником, положил перед собой книгу и начал без обиняков:
— Ваш «Монстрадамус» наделал шуму и продается, как хлеб. Я вам принес экземпляр нового издания. Вслед за Пьером Ру в Лионе его хотят напечатать многие издатели.
Симеони опустил голову.
— Вы же понимаете, что я никак не могу гордиться подобным успехом.
— И совершенно напрасно, — отпарировал Михаэлис.
Он снял со стены один из висевших там бокалов, обтер его изнутри указательным пальцем и протянул руку к графину. Налив себе на два пальца вина, он сказал:
— Борясь с Нострадамусом, вы служите церкви. Этим следовало бы гордиться, господин Симеони. Или прикажете называть вас Эркюль Француз?
Симеони еще больше погрустнел.
— Не говорите мне о гордости. Меня шантажом заставили сделать пакость другу, и гордиться тут нечем.
— Шантаж? О каком шантаже вы говорите? — Падре Михаэлис изобразил крайнее удивление. — Если ваша Джулия Чибо-Варано, а теперь я знаю ее полное имя, была замешана в событиях на улице Сен-Жак, я в том неповинен. Она посещала подозрительных дам, которые потом оказались фанатичными гугенотками. Ее имя назвала на процессе мадам Ретиньи, прежде чем ее лишили языка.
Слова Михаэлиса были жестоки, но тон оставался почтительным и спокойным. Симеони прекрасно понимал, какая угроза повисла над Джулией, и инстинктивно держался за человека, который в его представлении мог стать единственной опорой в надвигающейся трагедии.
Он был не в состоянии реально оценить эффективность своей позиции. Целиком погруженный в мрачную меланхолию, он слабо реагировал на внешние раздражители. Когда он заговорил, было такое чувство, что он обращается сам к себе.
— Костер стал позором, но процесс был еще позорнее. Вместо того чтобы предъявить узникам обвинение в кальвинизме или даже в ереси, кардинал де Лорена начал утверждать, что они состояли друг с другом в кровосмесительных связях: мать с сыном, брат с сестрой. Чудовищно. Если бы Джулию обвинили в такой мерзости, она бы покончила с собой.
— Успокойтесь, этого не случится.
Михаэлис налил Симеони еще вина и почти силой заставил выпить.
— Может, кардинал де Лорена и впал в излишество, не отрицаю. Все Гизы фанатики. Но вы должны отдать себе отчет, что раковую опухоль гугенотства надо уничтожить любыми средствами, и без всяких поблажек. Если вы добрый католик, вы не можете с этим не согласиться.
Симеони осушил бокал. Его красивое лицо стало красным и отечным.
— Не знаю, добрый ли я католик. Может, и нет. Но я всегда поддерживал Римскую церковь. Даже когда слушал рассказы о зверствах в Англии Марии Кровавой. Даже когда мне говорили о женщинах, зарытых заживо во Фландрии только потому, что их заподозрили в сочувствии к Реформации.
Михаэлис сделал небрежный жест.
— Все это преувеличения.
— Может быть. Но я своими глазами видел, как в двух кварталах отсюда толпа разорвала на куски несчастную старуху. Кюре огласил ее с амвона, потому что она не явилась к причастию.
— Это закон государства. Священник обязан заявить о тех, кто пренебрегает причастием.
— Продавца книг сожгли на костре по тому же обвинению, а он не мог ходить к причастию, потому что хромал.
— Это самое распространенное оправдание.
— И верхом нелепости было обвинить в инцесте арестованных на улице Сен-Жак. Не знаю, как Господь сможет простить кардиналу де Лорена и королевскому дому эту ложь. Не хотел бы я, чтобы в один прекрасный день такое обвинение было предъявлено королю или королеве и народ отреагировал бы таким же насилием.
Губы Михаэлиса растянулись в тонкой усмешке.
— Вы тоже занимаетесь пророчествами, доктор Симеони? После того, как написали «Монстрадамуса»?
Улыбка вдруг погасла.
— Послушайте, друг мой. Вас не касаются ни английская королева, ни гугеноты во Фландрии, ни местные кальвинисты. Для вас имеет значение только Джулия Чибо-Варано, не так ли?
Симеони кивнул.
— Прежде всего она.
— Прекрасно. Так знайте же, что я хлопочу о ее освобождении. Ее жизни ничто не угрожает, но думаю, что ей несладко в подземельях Шатле, в цепях, на мокрой подстилке. Более того, известно, что люди наместника особенно интересуются заключенными женского пола. А увидев в своей власти такое красивое, цветущее тело…
Симеони судорожно вздрогнул, застонал и сбивчиво заговорил:
— Боже мой! Но вы же не хотите сказать, что Джулию…
— Нет-нет!
Падре Михаэлис поднял руки:
— Эта женщина находится под моей личной защитой. И так будет, пока мне не удастся ее освободить. Я рассчитываю, что это получится достаточно быстро. И тому немало будут способствовать услуги, которые вы, господин Симеони, оказываете церкви.
Он налил собеседнику еще вина.
Итальянец жадно осушил бокал.
— Что я могу для вас сделать? Сочинить еще один пасквиль против Нострадамуса?
Язык у Симеони заплетался, и вместо последней фразы получилось какое-то дикое нагромождение слогов.
— Нет, вашего выпада более чем достаточно. Обвинение в колдовстве, которое вы сформулировали, должно дойти до нужных ушей. Я прошу вас о другом. Когда мы с вами познакомились, вы сказали, что и вы сами, и Нострадамус принадлежали ранее к какой-то секте некромантов, которой руководил некто Ульрих из Майнца.
Осовевшие глаза Симеони на миг прояснились.
— Иллюминаты. Вы об этом хотите узнать?
