ГЕОРГИЙ ЛОРТКИПАНИДЗЕ - СТАНЦИЯ МОРТУИС
В те минуты я жаждал только одного - перевести дух. Так приятно было сознавать, что все позади, что в комнате светло, что рядом друг. И только невнятная, ноющая, разлившаяся от макушки до кончиков пальцев усталость мешала мне залиться радостным и безотчетным смехом. Переплетение страстей обернулось переплетением времен, и мне представилось, что это не Антоша, а... ну, конечно, сам Федор Михайлович Достоевский - высокочтимый мною и совсем недетский писатель, - недобро прищурившись вглядывается из глубин ушедшего столетия в мое утомленное от негаданного поворота судьбы лицо. Помниться, Антон задал мне какой-то малозначительный вопрос, и я что-то невпопад ответил. Потом еще спросил, и я опять что-то ответил. Эти вопросы и ответы были ничтожны по своей сути, мне было слишком хорошо для того, чтобы придавать значение словам. Но такое счастье не могло длиться вечно и вскоре я попросил горячего чаю. Антон задернул штору и мы тихо, на цыпочках проследовали на кухню. Мой друг и соратник поставил чайник на плиту, и вдруг уж очень наигранной, обыденной до неестественности показалась мне окружавая нас цветная натура: зеленый в желтую крапинку чайник мирно вскипавший на голубоватом огне; небрежно накинутый Антоном на плечи синий в полосочку пляжный халат; простроченный оранжевой ниткой по белой шелковой подушечке развеселый зайчишка; сама блестящая подушечка эта, подсвеченная багряным сполохом от древнейшей тахты, расположившейся из уважения к больным ногам его бабули где-то между кухонным столом и газовой плитой; дождевые разводы бледносероватых узоров на светлых когда-то обоях, чашки из перламутрово-розоватого фарфора выставленные Антоном на черно-белую клеенку; радужное ощущение призрачной безопасности, куда я позволил себя безоговорочно утопить. Всего этого просто не может быть, мелькнула мысль. И даже сейчас, целую жизнь спустя, когда за грехи, кажется, воздано сполна, иной раз я ловлю себя на предательской увертке, что это не я вовсе, а кто-то совсем чужой и неведомый, вломился подобно заправскому грабителю в квартиру Хозяина той тихой, весенней ночью, и, вместе с тем злосчастным сейфом, лихо взломал и хлипкую крепость своих прежних убеждений. Чайник вскоре поперхнулся громкой струйкой пара, Антон прямо в чашках заварил нам крепкого чаю, и стало яснее ясного, что несмотря на поздний час, нам здесь же, не откладывая, придется решать как быть дальше.
Конечно, было не до сна. Подробно, во всех деталях, я рассказал Антону как было дело, умолчав лишь об оставленной в сейфе последней пачке банкнот. Наверное следовало сказать ему и об этом, но я, признаться, побоялся истеричных обвинений в промашке, изменить-то все равно ничего было нельзя. С тех пор не один десяток лет развеян по пыльной дороге прошлого невозвратными секундами, но и сегодня как наяву искрятся перед моим потухшим взором горячие глаза моего приятеля, и я вижу как бегают по клеенке его нервные, длинные пальцы, как расплывается в полутьме его лицо, как прорисовываются на высоком лбу линейки морщин, которых я раньше не замечал. Мы пили крепкий горячий чай вприкуску с острым зеленым перцем. Я ищу подходящее сравнение. Да, именно! Мы пили чай маленькими, осторожными и свирепыми глотками. Допили. Убрали чашки и вывалили содержимое портфеля на стол. А потом наступила тишина. Благоговейная, долгожданная тишина нарушаемая только шелестом купюр, банкнот, денежных знаков, акций, облигации, ценных бумаг, валютных обязательств, ваучеров - называете как угодно, вы будете недалеки от истины. Нам было лень, просто по-человечески лень, проверять все пачки до единой, и из этой груды мы наугад выбрали штук десять. В каждой пачке оказалось ровно по тысяче рублей, тут уж сомнений оставаться не могло. Тогда Антон сел на тахту, а я под счет Антона стал кидать ему пачку за пачкой - такой вот беспроигрышный баскетбол. Игра продолжалась минут пятнадцать и за это время мы насчитали двести двадцать бросков - двести двадцать тысяч!
Ну вот, мы и стояли - фигурально выражаясь - по колени в деньгах. Никогда в жизни - ни до, ни после - не доводилось мне видеть столько денег вместе, хотя впоследствии и суждено было стать влиятельным членом правительства (в нашей реальности это означало лишь конвертацию власти в привилегии, но отнюдь не в банковские счета). За Антона, впрочем, утверждать не берусь, - он прослыл довольно зажиточным человеком. Однако, я отвлекся. Немного отдышавшись, - было отчего, да и часовая стрелка успела перевалить за три, - я услышал от своего друга первое дельное соображение. Послушай, сказал он, послушай, а что если Хозяин все же побежит в милицию, криминалисты сейчас, говорят, даже по перчаткам научились определять... выкинь, кстати, перчатки... Да нет, перебил его я, навряд ли он побежит жаловаться, что он враг себе что-ли? Ну как он им объяснит, что у него дома хранились такие деньги? Ведь даже если он станет там утверждать, что у него украли тысячи три, не больше, не может же он не понимать, что настоящий вор, в случае чего, не будет играть в молчанку, - развивал я свою мысль далее. Почему же, возразил Антон, вор-то как раз и будет помалкивать. Ну да ладно, - махнул я рукой, - перчатки выброшу утром, а сейчас сплюнем три раза через левое плечо. Мы знали на что шли и нечего хныкать, такие как он официально обычно не жалуются, да и не видал меня никто, ни одна живая душа, а года через два он возместит себе ущерб, можешь не сомневаться. Нас ему подозревать неоткуда, а дружить с ним мы будем как и прежде... до зимы, по-крайней мере. Если же он сам расскажет про то как его обчистили, то ужаснемся разок, у нас должно получиться, не красны девицы. Что ж, будем пай-мальчиками, - согласился Антон и, усмехнувшись, добавил. - Видишь в какую ситуацию мы с тобой, дружок, попали? Вор у вора дубинку украл - точно по пословице наших старших братьев. Не знаю, что внезапно вывело меня из себя: то ли упоминание, ни к селу и ни к городу, русских в контексте "старших братьев", то ли вульгарное сравнение молодых вроде-бы идеалистов с воришками, но от неожиданной обиды я даже не смог ничего сказать и позорно смолчал, только сердито посмотрел другу в глаза. Интересно, каков был мой взгляд и что прочитал в нем Антон, но, думаю, он не ошибся. Стальной блеск в моих круглых от фанатизма зрачках, интуитивное осознание того, что настал момент выбора направления дальнейшей жизни, так как развилка, оказывается, преодолена, и вопрос, что ни один из нас ни разу не посмел высказать вслух, но ответ на который был очень важен для нас обоих, ибо он, этот ответ, указывал - каждому по-отдельности - на путь ведущий в будущее:
- Ну и как же мы, в конце концов, поступим с этими деньгами?
X X X
Сытно пообедав, Ловкач, как всегда, вернулся в свою комнату и, водрузив ноги на подоконник, удобно устроился в любимом кресле. Справа, на широком подлокотнике, лежала глубокая стеклянная пепельница. От первого же неловкого движения Ловкача она очутилась бы на полу вместе со всем своим содержимым, но тот настолько уже привык к описанной выше рискованной позе, что, составляя единое целое с окружавшей его обстановкой, время от времени стряхивал пепел в пепельницу не глядя, лишь провожая взором степенно выплывающие наружу из широко распахнутого окна колечки сизого дыма. Сквозь окно в комнату проникал притягательный и глубоко способствовавший послеобеденной неге и правильному пищеварению аромат голубого небосвода. Именно в таком приятном состоянии души и тела любил Ловкач спокойно поразмышлять на отвлеченные и не очень отвлеченные темы.
О, Господи! До чего же наивным, поверхностным и скучным человеком оказался на поверку его ближайший друг! Даже обидно, что он, Ловкач, так поздно понял это. Плоские идеалы, плоские чувства, плоское мировосприятие. Все его раздражает - даже один вид весело танцующей под рок и поп молодежи, как это он тогда выразился: "Тупо-сосредоточенные дегенеративные лица, стонущие в притворном экстазе...". Фу, какая жеманная, картинная, подхваченная где-то фраза. Ну как могут лица стонать? И как не стыдно ему повторять всякую чушь? Приспичила нужда выпустить из себя лишний пар, вот они и пляшут. Не любит он людей. И вообще - его поведением управляют довольно примитивные принципы. Впрочем, Ловкач, по-существу, ничего не имеет против того, что поступки его друга можно легко предугадать. Хуже то, что этот Чурка чересчур самонадеян и слишком уж уверен в его, Ловкаче, лояльности. Похоже, Чурка действительно поверил в то, что он, Ловкач, согласился участвовать в этом сомнительном предприятии под влиянием тех же примитивных принципов и горит желанием - подобно доморощенному Робин Гуду - воздать наконец Весельчаку сполна за все его грехи. Святая простота! Но сознайся Ловкач, что Весельчак чем-то ему импонирует, этот осел, его дружок, чего доброго, перестанет с ним здороваться. Поэтому сознаваться Ловкач ни в чем не собирается. Но, боже милосердный, какой наив, какое простодушие, глубоководное озеро простодушия чуть разбавленное ханжеским елеем, да и непомерное нахальство в придачу. И с чего это, с какого бодуна, его друг детства, этот оловянный солдатик, вообразил себя хозяйном жизни и присвоил себе право быть кому-то судьей?
