Виктор Строгальщиков - Край
— Почему с ними? Ты кто?
— Корреспондент, — с нажимом произнёс Лузгин.
— Документы есть?
— Только паспорт, — ответил Лузгин. — Да вам какое дело, собственно?
— Больше так не говори. — В лице и в голосе мужчины в телогрейке ничего не изменилось, но Лузгину от этих слов стало как-то не по себе.
— У них документы остались. Забрали.
— Почему?
— Не хотели, чтоб я сюда шёл.
— А ты зачем сюда шёл?
— Як Дякину шёл. Он мой друг, мы много лет не виделись. Вы знаете Дякина? Знаете, где он живёт?
— Паспорт давай. — Мужчина в телогрейке говорил по-русски без акцента, и лицо у него было вполне обыкновенное, только худое и тёмное, но выговор был явно не местный, не сибирский, и Лузгин уже кровью чувствовал неродство своё с этими тёмными людьми. Он достал и протянул свой паспорт в обложке искусственной кожи, мужчина полистал его внимательно, потом снял обложку; Лузгин с изумлением увидел, как косо падает на землю глянцевый прямоугольник ооновской пресс-карточки. Совсем забыл, как вчера утром отвязывал шейный шнурок и прятал карточку туда, на всякий случай, под обложку.
Тот, что обыскивал, поднял карточку с земли и передал её главному.
— Почему говорил, что документов нет? — спросил человек в телогрейке.
— Не посмотрел, — сказал Лузгин. — Думал, всё отобрали, и это.
— На, — вернул ему «корочки» главный. — Пойдём.
Лузгин подхватил свою сумку и, не застёгивая, кинул на плечо. Мужчина в телогрейке шёл первым, двое в куртках — по бокам от Лузгина, и у того, что не обыскивал, наискосок от правого плеча что-то висело под курткой, и Лузгин мог бы поспорить с кем угодно, на любой заклад, что это был десантный автомат Калашникова.
6
Утром, когда встали и позавтракали, Дякин ушёл по какой-то случившейся надобности и всё никак не возвращался. Дякинские старик со старухой поднялись ещё затемно — Лузгин слышал, лёжа в мутной дрёме, как они ходили, шаркая, по дому, стучали вёдрами в сенях, скрипели дверью, — а теперь сидели рядом на кровати и смотрели на Лузгина, а Лузгин сидел за столом и смотрел в окно, ожидая, когда в нём промелькнёт сутулая Славкина фигура. Окно выходило во двор, он видел там доски сарая и поленницу дров под шиферным навесом; и шифер, и дрова, и доски были серые от старости и влаги. А сколько же лет старикам? — параллельно подумал Лузгин. Под восемьдесят, ежели не больше.
— Я тут прогуляюсь, осмотрюсь, — сказал он тоном человека не без дел.
Конечно, Славка поступил невежливо, что так вот бросил друга и ушёл, но вообще-то он молодец. Вчера, когда к нему в дом привели Лузгина под конвоем, не удивился и не испугался, вопросов никаких не задавал и даже глянул сердито на главного, но тот и бровью не повёл и вообще держался с вызывающим достоинством имеющего право: шапки в доме не снял, но на прощание слегка поклонился Лузгину и пожал ему руку двумя жёсткими ладонями. Дякин объяснил потом, что Махит у них в деревне командир отряда самообороны. От кого обороняемся? — спросил Лузгин. Да ото всех, ответил Дякин.
Дом Дякиных стоял вторым в проулке от шоссе, в самом центре посёлка. Несколько лет назад Славка, когда был «при деньгах», снёс крышу отцовского дома и надстроил из бруса мансардный этаж, обшил все стены реечкой-ва-гонгой, покрасил лаком, и сегодня дом большой и красивой игрушкой торчал среди бревенчатых изб, светился оцинкованною крышей — совершенно нетронутый, целый, а две избы напротив, через проулок, лежали грудами обуглившихся брёвен, и ближний у дороги дом тоже был разрушен и пожжён. Лузгин ещё подумал: как же так? Будь он артиллеристом, стрелявшим по деревне, то первым делом влепил бы снаряд именно в этот замечательный ориентир. Повезло, видно, Дякиным, или были другие причины.
Он топтался один на шоссе, подсохшем за ночь, озирался и не видел никого, и лишь дымки над трубами печного отопления то там, то сям обозначали жизнь. Лузгин не хотел уходить далеко, чтобы не пропустить возвращение Дякина, но и болтаться вот так, на виду, было глупо. Он держал руки в карманах пуховика и левой ладонью фиксировал сигаретную пачку, а правой — брусок диктофона с заряженной кассетой, и если сигареты были в толк, то диктофон лежал бесцельным грузом, только усугубляя нелепость ситуации. Лузгин вообразил, как он торкнется сейчас в ближайший дом, представится, достанет диктофон и будет задавать вопросы — кому, о чём, и кто ему ответит, кто его пустит на порог? А если и пустит, то рядом непременно вырастет Махит и эти в куртках, из самообороны ото всех. Что-то было в деревне не так, как было не так с Воропаевым, его поездкой на грузовике, Сашиными удалыми байками, отстранённым молчанием старлея и дякин-ской вчерашней разговорчивостью: после бани они пили «бураковку», стариковский самогон с убойным градусом и тошным привкусом свёклы.
А ещё поутру, догребая ложкой яичницу с большой чугунной сковороды, Лузгин со стыдом осознал, что он есть полный дякинский нахлебник. В карманах не было ни рубля, ведь он же ехал «на довольствии», и вчера, когда торопливо ругался с Елагиным и в сердцах дезертировал — ну нет, совсем не дезертировал, он же штатский, «вольняга», просто взял и ушёл, вот и всё — совершенно про деньги не думал.
Схожу-ка я до блокпоста, решил Лузгин. Авось не выгонят, и вдруг Елагин ещё там: поговорим, помиримся, придумаем чего-нибудь. К тому же Лузгина изрядно тяготило неудобство, вполне логичное для желудка после выпивки; он не спросил у Дякина, а стариков и вовсе застеснялся. Там, на посту, пусть новый не отрыли, но старый-то, небось, ещё стоит, и до него полкилометра — успеем, донесём…
Наверное, его издалека заметил караульный с вышки: на дорогу из укрытия бодро выскочил сержант Коновалов и двинулся Лузгину навстречу.
— Здравствуйте, сержант, — сказал Лузгин.
— Здрасьте, — сказал Коновалов. — А нет никого, все уехали.
— В каком это смысле? — не понял Лузгин.
— Ну, офицеры, начальство, — пояснил сержант. — Здесь только наше отделение. — Сапоги у Коновалова были испачканы глиной, бушлат внакидку, гимнастёрка без ремня.
— Вот и хорошо. Продолжим, так сказать, неформальное знакомство с отделением.
— Извините, — нахмурился Коновалов. — Чужим здесь находиться не положено.
— Да будет вам, сержант, — сказал Лузгин. — Вы же знаете, я не чужой.
— Всё равно не положено.
— Вот же чёрт! — Сержант был абсолютно прав, и это разозлило Лузгина. — Так, а в сортир здесь мне можно сходить? Или я в поле усядусь и буду вас демаскировать.
— В сортир? — удивился Коновалов. — Ну, я думаю…
— А вы не думайте, сержант, а проводите!
От смены обстановки, чужой еды и острых впечатлений он сутки с лишним не испытывал нужды и лишь сейчас представил, чем это может обернуться. Отец покойный лечился от геморроя с тридцати и как-то на смешной вопрос спортсмена-старшеклассника ответил так: «Представь, сынок, что у тебя полная задница зубов, и все болят».
Сын кивнул, что представил, хотя к тому времени у него и зубы-то ещё ни разу не болели. По счастью или по несчастью, он очень долго чувствовал себя совершенно здоровым и с врачами не знался, а потом вдруг посыпался разом, но по инерции всё отказывался признавать очевидное.
— Ну, давайте, давайте, сержант!
— Идите за мной, — приказал Коновалов.
Они спустились в правое укрытие, и сержант махнул рукой вперёд, вдоль траншеи, где в отдалении торчала над землёй тонкая и чёрная труба и вился слабый дым.
— Дойдёте до конца, потом направо.
— Спасибо, — выдохнул Лузгин и быстро пошёл по глинистому, убитому подошвами дну петлявшей траншеи. На ходу он скользнул взглядом по сидевшим за знакомым столом трём солдатам с картами в руках, приметил одинокий пулемёт на сошках в глубине траншейного излома, спину белобрысого мальчишки в телогрейке-безрукавке возле раскочегаренной печки, ещё и ещё раз свернул и финишировал на самом последнем дыхании.
Уже потом, свободный и неторопливый, он увидел, что у сортирного места нет двери, но в шаге от порога на обшитой досками стенке окопа висит деревенский рукомой-ник-тыкалка, и под рукомойником ведро, а слева на стене прибит фанерный ящичек с аккуратно порванной бумагой. Он сунул руку вглубь и вдруг ощутил под пальцами гладкий и холодный металл. Зачем здесь это? — удивился Лузгин и не придумал ответа.
Солдатик в телогрейке оказался снайпером Потехиным. В разведённых руках он держал штык-нож и большую чистую картофелину и улыбался приближающемуся Лузгину.
— Привет, — сказал Лузгин. — Кашеварим, Потехин?
— Ага, — сказал Потехин. — Здрасьте, Владимир Васильевич.
Лузгину было приятно, что его запомнили, и не просто так, а по имени-отчеству, и он произнёс с добродушной укоризною:
— Какого чёрта вы сортир почти у кухни выстроили?
