Обитель - Прилепин Захар

– Да, Галя! – ответил Артём, и её имя тоже показалось железным.

Он совсем не боялся.

Нашли удобный заход к пологому берегу.

Артём спрыгнул в воду метра за три от берега: думал, будет помельче, но оказалось почти по пояс, сапоги к тому же невозможно скользили – пока, чертыхаясь, взял эти три метра и потом за верёвку вытянул катер, устал так, словно шесть часов баланы ворочал, – весь дрожал и подташнивало.

Хотя у него и силы были не те после Секирки.

Еле отдышался и весь изошёлся длинной слюной.

Ноги промокли, всё хлюпало и причавкивало под пятками.

Когда заглушили мотор, стало непривычно тихо и не по себе. Словно рокотанье двигателя отгоняло злых духов, а теперь они могли слететься.

Похоже, на острове никого не было.

Артёма знобило, он хотел как можно скорей улечься и как можно дольше спать.

Но сначала, чтоб втащить лодку на берег, пришлось её разгружать. Лазил туда-сюда, словно в дурном сне. Содрал ноготь. Держал палец во рту, как младенец. Из-под ногтя подтекала солёная жидкость.

Галя ушла куда-то по своим делам. Вернулась, когда он в одиночку втянул лодку почти до середины.

– Сползает, – сказала Галя строго.

Если бы Артём ушёл на две минуты по нужде – что давно собирался сделать – лодка бы уползла в море. И они б умерли на острове. Или дожидались бы здесь чекистов, как зайцы, угодившие в силки. Повизгивали бы только от ужаса…

…Пока Галя держала верёвку внатяг, не давая лодке сползти, Артём, почти неживой, ворочал валуны, загоняя их под киль.

“Сдохну… – повторял иногда. – Сдохну…”

Галя выбрала место для сна.

Примус не разгорался.

Артём, морщась от боли – ноготь, чёртов ноготь, – прочистил примус конским волосом, разжёг.

Пошли тёплые волны и запах, – но самого тепла было мало.

– Костёр теперь, – сказала Галя. – Нужен костёр.

Сырой, с залипающими глазами, в хлюпающих сапогах, Артём пошёл нарубить дров – нашёл два деревца, местные берёзки, они стелились к земле и топору поддавались еле-еле…

Или руки уже не слушались.

Когда Артём вернулся, с ветреной стороны было вывешено одеяло, надетое на две лопаты, и вырыта ямка – чтоб удобнее было разжечь огонь.

Артём, кое-как управляясь с топором, нарубил щепья.

…Появился огонь – это было так радостно, как будто затеплилось само спасение, и его можно было рассмотреть, прикоснуться к нему быстрой рукой.

Они присели у костра, не столько греясь, сколько защищая огонь от ветра.

Артём снял сапоги, один носок сполз – пришлось лезть за ним рукой в сапог – вытащил и не носок уже, а кашу из шерсти и навоза, такой кашей можно, к примеру, маленького чертёнка покормить с ложечки. Сжал в дрожащей от усталости руке, потекло по пальцам густое и склизкое.

Долго и неумело сушился у огня.

Галя наблюдала всё это с иронией – способность к которой, к слову сказать, всегда признак женского ума: Артём откуда-то знал об этом раньше.

Через полчаса Артём застал себя с банкой масла в одной руке и банкой сахара в другой.

Банки эти поочерёдно отдавал Гале, а потом они снова менялись. Ели всё это ложкой, которая стала вся сахарная и масляная. Объедение необычайное – только ложка казалась тяжёлой, как свинцовый половник.

Запивали чаем, Артём, спалив всю пасть, выпил уже три кружки. Во рту болтались ошмётки обгоревшей кожи. Без жалости влезал пальцами в рот и обрывал.

Телу всё равно было прохладно, и время от времени становилось ещё холоднее – как будто чай жёг только глотку и то место посредине груди, где он тёк, остывая уже внизу грудной клетки.

Галя кое-как поставила недопитую кружку чая. Глаза у неё слипались.

– Не спала, – призналась ему. – Нервничала.

– Кто-нибудь убегал… из лагеря? – спросил Артём, прожевав и вытерев губы рукавом.

“Кажется, и правда пока не сдохну…” – признался себе.

– А вот только что, летом… один… – сказала Галя. – Рассчитал, куда идут морские течения, привязал себя к бревну и отправился на нём в путь. До материка.

– И что?

– Выбросило на берег, – сказала Галя не то чтоб сопереживая, но с некоторым сочувствием. – Все кости переломаны, череп разбит так – как будто… молотом били. О скалы, наверное… не успел отвязаться. Или нахлебался до этого… Не знаю.

Осеннее дерево чадило.

Артёму хотелось укрепиться в их удаче, и он снова начал расспрашивать Галю о том, что может случиться с ними.

– Может мотор сломаться, – сказала Галя. – Но у нас есть мачта и парус, и мы… попробуем так дойти тогда. Я немного умею, и Фёдор показывал – у него брат – моряк… И местные монахи учили… Тюлений староста – он тоже учил… Ещё может начаться шторм. В таком случае мы утонем – и нас опять же не найдут, – как умела, засмеялась она, – …хотя через день-два мы, наверное, пойдём неподалёку от западного берега, чтоб в случае чего можно было попытаться прибиться…

Артёму очень сильно захотелось поцеловать её в губы, обнять: как сестру.

Она не столько видела, сколько чувствовала его по-детски удивлённое и неожиданно радостное состояние – и заразилась им, и снова чему-то засмеялась.

На радостях Артём сходил поискать чего-нибудь на растопку, бродил в полной темноте, упал несколько раз.

“Хоть бы одна сосна”, – думал Артём, представляя, как разгорятся ветки. Но откуда сосна на этом пятачке посреди моря, что ей тут делать, о чём думать.

Набрёл на ещё один куцый куст, порубил-поломал его, в темноте даже не понял, что это такое.

Торопливо возвращался обратно на еле живой, трепещущий огонёк, как будто там была защита и оберег.

Ноги не слушались.

Буруны перекатывались через отмель; задувало в лицо; и если лицо прятать – мстительно задувало снизу.

Галя настелила на землю брезент, а на него одеяло, сверху укрылась дождевиком, Артёму оставила другой.

Она лежала головой к самому огню. На голову надела будёновку, завязав под подбородком, – стала такая смешная. Смотрела на него плывущим, слипающимся взглядом.

–“В синем и далёком океане… где-то возле огненной земли…” – пропела Галя. – Ложись скорей.

У Артёма едва слышно заныло под ложечкой.

“Может быть, я правда её люблю? – подумал он, очень бережно взвешивая свой вопрос в голове, чтоб не спугнуть его своим же, из прошлой жизни, зубоскальством. – Люблю? – ещё раз повторил он, беззвучно произнеся это слово, чтоб почувствовать его на губах. – Или как в моём случае называется то чувство, которое у людей зовётся «любовью»?..”

Он досû́пал веток к огоньку.

– А мы куда бежим? – спросил он, заползая под свой дождевик и чувствуя, что речь ему едва даётся.

– А я ещё не решила, – тихо сказала Галя, тоже еле добредая к нему сквозь свою полудрёму и усталость, но тон всё равно был такой, словно она выбирала, в синематограф им отправиться завтра или в театр. – Все, кто бежит, – бегут в Кемь. И оттуда стараются уйти в Финляндию. Нас тоже будут там искать, наверное… Но мы плывём в другую сторону. Может быть, дойдём прямо до Финляндии морем… Это двести вёрст. Может быть, сменим курс и высадимся на берегу под Архангельском… Или где-нибудь в тех землях. Может быть, поплывём до самых Норвежских вод… не знаю… Я не понимаю, насколько тут хватит топлива. У нас ещё три бака… Я забрала у техника, который… разобрал наш самолёт на сто железок… Но можно, говорю… под парусом… давай спать…

Неровным, но таким родным движением она подняла свой дождевик: иди ко мне, Тём.

Он из последних сил засмеялся.

– Что такое? – спросила она, не открывая глаза и путаясь в слогах.

– Эта будёновка твоя… Я не могу. Как будто с красноармейцем из надзорной роты лёг поспать…

Галя сделала движение, чтоб отстраниться, но больше для виду, из строгости.

Артём обнял её и не пустил.

Они тут же уснули.

Спал трудно – будто сам сон стал работой. Непрестанно, как зуб, ныла какая-то часть сознания: надо вставать, надо плыть дальше, надо вставать, за нами уже погоня, нас видно с маяка на Секирке, нас заметили и…