Карина Шаинян - 10 Че Гевара-2. Невесты Чиморте
…и ничего не изменилось. Хосе по инерции проскакал десяток метров и, резко натянув поводья, остановил коня. Оглянувшись, он успел увидеть, как линза голубого света мигнула в последний раз и погасла.
Прозрачная, но непроницаемая для глаза световая завеса исчезла, и тут стало понятно, что кое-что все-таки изменилось, и довольно сильно. Между тростниковыми зарослями и лесом появился кустарник. Сами тростники, раньше — густые и высокие, теперь поредели, порыжели, и в них зияли болотистые проплешины. И едва виднелись там, в ржавой грязи, какие-то серые, изломанные фигуры…
Хосе осторожно подъехал поближе и присвистнул. Два человека лежали в тростниках, два гринго в странной пятнистой одежде со множеством карманов. Серые пустые лица и окровавленные культяпки вместо рук… Волосы зашевелились на затылке, и в голове тихо, почти ласково захихикали. Хосе знал эти голоса — это были его братья, нет, кто-то хотел, чтобы Хосе подумал, что это его братья, сдался, слез с коня и протянул руки. Кожа покрылась крупными мурашками; он сжался в седле и медленно осадил фыркающего коня — боялся повернуться к трупам спиной, чтоб не увидеть тех, кто их ел, демонов, пришедших из детских кошмаров. Но это не помогло; паника захлестнула Хосе, он отчаянно вскрикнул, и пегий сорвался в галоп. Он летел, не разбирая дороги, стебли тростника хлестали по лицу, но Хосе не замечал этого. Один раз конь всхрапнул, шарахнулся в сторону — Хосе едва удержался в седле. Краем глаза он заметил еще одно тело — на этот раз женское; невысокая темноволосая девушка лежала, сжавшись в тугой комок, в ее спутанные кудрявые волосы забилась тина, а земля вокруг была истоптана и изрыта гигантскими лапами.
Хосе не остановился. Последний Увера слишком хорошо знал эти следы; он видел того, кто их оставляет, и меньше всего на свете хотел встретиться с ним еще раз. Схватившись за гриву, он удержался верхом и выправил коня; пегий перешел на быстрый, но ровный галоп, унося Хосе все дальше от страшного места.
Он сам не заметил, как оказался на узкой, но довольно заметной тропе. Синюю светящуюся нить, оставленную для него братьями, он потерял еще на ужасной поляне, а здесь и вовсе не надеялся найти. Если Пабло и Диего и проходили тут — то Хосе не сможет этого заметить в такой мешанине. Влажную землю испещряли отпечатки некованых копыт и босых ног, а иногда — и рифленых подошв ботинок. По этой тропе ходили, не слишком часто и не слишком многие, но постоянно, а Хосе не был опытным следопытом.
От пережитого страха и разочарования он на какое-то время выпал из реальности. Безвольное, сведенное от напряжения тело сидело в седле, а разум блуждал в хитросплетениях троп, дорог, решений, случайностей. Узлами завязывались судьбы, и иногда Хосе казалось, что вот-вот он поймет, как ему жить дальше, но светящиеся синие нити ускользали из рук, путались, и никак было не уследить за ними… Пегий заржал, и Хосе пришел в себя, будто облитый холодной водой.
Впереди тропа делала плавный изгиб, и из-за поворота доносились тихие удары копыт. Несколько секунд — и из-за деревьев появилась монахиня верхом на маленьком муле. Объемистые вьючные сумки свисали с седла. Кожа монахини была цвета меди, черты — вырезаны точными, но резкими движениями, а глаза — раскосые и злые. Увидев Хосе, она молча остановила мула и сняла с плеча ружье. Ствол уставился Хосе прямо в лоб. Опасная женщина! Хосе нравились такие, но сейчас он не обращал внимание на баб. Намного интереснее было то, что могла бы рассказать монахиня… если бы не держала так уверенно проклятое ружье. Увера сорвал с головы чудом не потерянную в пути шляпу и сдержанно поклонился.
— Хороший день, сестра, — вежливо проговорил он. — Не встречали вы моих братьев? Их зовут Пабло и Диего Увера, и они самые лихие всадники во всем Парагвае.
Между бровями монашки пролегла чуть заметная складка, но ружье она слегка опустила.
— И вам хорошего дня, — ответила она. — Я не видела ваших братьев, но по этой тропе никто не ходит, кроме моих сестер да изредка — жителей поселка, а в городе я не была давно. Ваши братья живут в Ятаки? Я не припомню никого по фамилии Увера, но…
— Нет-нет, мои братья родом из Пуэрто-Касадо, как и я, — ответил Хосе и с досадой заметил, как взметнулись вверх брови монашки. — Впрочем, это не важно. Если вы не видели моих братьев — то, может быть, подскажете, как найти черную башню, где хранятся волшебные предметы? Я уверен, что Пабло и Диего отправились именно туда.
Монашка, не меняясь в лице, покачала головой, но восприятие Хосе было обострено, и он заметил то, чего не заметил бы, наверное, никто другой: как закаменело лицо женщины и как опустели ее глаза — будто захлопнули ставни на окнах.
— Я никогда не слышала о такой башне, сеньор, — ответила она с искусно сыгранным недоумением, и Хосе позволил себе усмехнуться.
— Говорят, что именно монахиням в здешних краях известен тайный путь к этой башне, — сказал он. — Неужели вы ничего не знаете, сестра?
Монахиня покачала головой, все еще со спокойным удивлением на лице, но ее ружье уже снова было направлено на последнего Увера.
— Если хотите, я могу проводить вас в монастырь, — сказала она. — Возможно, кто-то из моих сестер слышал об этой башне.
Хосе заглянул в непроницаемый глаз смотрящего на него дула. Представил долгий путь под этим взглядом — дальше и дальше в глубь болот, чувствуя спиной женщину с каменным лицом, красивую и опасную женщину, которая готова была убить его за одно упоминание о башне. Нет уж. В монастырь он наведается позже — без сопровождения и никого не предупреждая. Тем более что путь туда очевиден — теперь Хосе понимал, откуда и куда ведет тропа, на которой он оказался.
— Не стоит, — проговорил он и поклонился монахине, не спуская, однако, с нее глаз. — Лучше я отправлюсь в Ятаки — вдруг братья ждут меня там?
Ятаки, Боливия, ноябрь 2010 года
Отец Хайме заглянул в рисунок и одобрительно хмыкнул. Поймал тоскливый взгляд Сергея, брошенный в сторону сидящих кружком женщин, и утешительно похлопал художника по плечу.
— Вот увидите, они к вам привыкнут, — сказал он. — Еще два-три дня — и к вам выстроится очередь желающих позировать.
— Хорошо бы, — проворчал Сергей и попшикал на законченную пастель лаком из баллончика.
Индейцы не спешили ни выстраиваться в очередь, ни даже просто вступать в диалог с приезжим гринго. Поначалу художник размышлял о вековом недоверии аборигенов к белым пришельцам, о суеверной убежденности в том, что каждое изображение человека ворует у него часть души, и о прочей этнографической романтике. Однако все оказалось намного проще. На третий день пребывания в Ятаки Сергей проснулся на рассвете и решил прогуляться вдоль реки. Он был уверен, что вся деревня еще спит, и оказался крайне удивлен, увидев с десяток молодых мужчин и подростков, несущих к берегу Парапети туго набитые чем-то мешки. Художник приветливо поздоровался, но обычно довольно дружелюбные индейцы ничуть ему не обрадовались. Побросав мешки, они окружили Сергея, оттесняя его от берега. Мужчины пытались удержать на лицах вежливые улыбки, но лицемерить не умели. Через головы своих низкорослых противников Сергей увидел, как один из мальчишек подбежал к берегу и отчаянно замахал руками, сигналя появившейся из-за излучины реки лодке. На носу ее сидели двое: мрачный обтрепанный бородач и дочерна загорелый мускулистый блондин, чем-то неприятно напомнивший Сергею Сирила Ли. Индейцы явно не хотели, чтобы художник встретился с приезжими, и Сергей ретировался.
Позже он поделился недоумением с Максом Морено. «Дорогой мой друг, — со смехом воскликнул старикан, — радуйтесь, что вас просто прогнали! Наблюдать за отгрузкой коки, знаете ли, занятие нездоровое». Сергей растерянно ухмыльнулся в ответ. Сразу стало понятно, почему, несмотря на то что половина взрослых жителей Ятаки с утра уходит с мотыгами и прочими граблями, а возвращается уже затемно, огороды вокруг деревни выглядят жалкими и заброшенными. До картошки ли, когда можно выращивать коку! Однако Дитер, несчастный учитель, убитый в Камири, не упоминал в своем дневнике ни о чем подобном. То ли не хотел подставлять родителей своих учеников. То ли по своей европейской законопослушности и вообразить ничего подобного не мог… А индейцы настораживаются каждый раз, как видят более-менее цивилизованного незнакомца: один Чиморте знает, безобидный турист это или агент из наркоконтроля… Сергей решил для себя гулять осторожно, чтобы не нарваться ненароком на плантацию, и выкинул историю с кокой из головы. Отец Хайме прав, рано или поздно к нему привыкнут.
Дождь нашел новую щель в навесе из пальмовых листьев; на колени Сергея весело закапала мутноватая вода. Он торопливо отодвинулся и поморщился, ощутив под собой холодную сырую поверхность.
Недовольство Сергея было не совсем искренним. Падре и сам выглядел экзотично до невозможности. Художнику редко случалось находить такие выразительные лица. Впечатляющий сизый нос утопал в толстых щеках; седая щетина, пронзительные глаза, всклокоченная грива все еще почти черных волос. Аристократические пальцы, что вечно сжимают четки, — и грязь, забившаяся под ногти, длинные и желтоватые. Нездоровый румянец алкоголика — и огромный лоб философа. И индейский плетеный поясок жизнерадостных оттенков, повязанный поверх коричневой сутаны. Нет, отец Хайме явно стоил того, чтобы тратить на него бумагу и картон.
