Владимир Коваленко - Боевые паруса. На абордаж!
— Что случилось на деле? — начал наконец. — Как я и говорил, года через три студенческой жизни меня затянули в это заведение. Я сопротивлялся, к стыду моему, слабо. Вино любого бойца превратит в чучело для отработки ударов — как мы сегодня и видели.
— Но почему к стыду? Кто без греха?
— Видишь ли, у меня есть невеста. Чуть ли не от рождения. Я, как поступал в университет, клятвенно пообещал ее родителям, что до свадьбы буду беречься не хуже девицы. Ни с кем и никогда. Ни со шлюхой, ни с герцогиней. Дурная хворь им в роду не нужна. Мол, приспичит — являйся да торопи со свадебкой.
А тут — приволокли, иначе и не скажешь, в этот самый бардак, сунули девкам. Мол, сделайте мужика. Не то, мол, про земляка пойдут слухи, вроде тех, что Кеведо про Гонгору распустить пытался. После такого уйти я не смог — тогда. Тем более как раз написал сильву-другую в подражание великому кордовцу…
— Вот незадача! — хохотнул Санчо. — Я в стихах ни бельмеса, но всегда держал сторону Кеведо… Который вроде наш.
— Ну, по мне — так сейчас никого лучше не осталось. Разве де Риоха… Но дело не в этом, а в том, что талант Франсиско Кеведо сидит в человеке, которому я б руки не подал. Вот доказательство: тогда он сидел в тюрьме за пасквили на славного нашего короля Филиппа, храни его Господь! Столько лет при дворе кормился, и сытней, чем многие. Со скуки, верно, написал десяток ядовитых виршей и на Гонгору, даром что тот служил королевским капелланом. В иных обзывал успешливого соперника иудеем, в иных — упирал на склонность к азартным играм, в третьих — обвинял в греческом пристрастии.
— То есть в мужеложстве?
— Именно. Ну и куда мне деваться было? С серебром я простился сразу, со всем и заранее — и, разумеется, оказался прав. Помню, как шпагу в угол сунули — вот ее вернули в целости. А дальше — как отрезало. Не помню ничего. Зато отчего-то с тех пор полагаю женщин, коим я достался, пусть и падшими, но добрыми и душевными. Что интересно, они меня тоже помнят — крепко и хорошо, если верить приятелям-завсегдатаям. Теперь, боюсь, без визита к врачу к невесте меня не подпустят. Между прочим, ребята с медицинского уважают сеньора Торквемаду, который осмотры не регламентировал, а перевел всех шлюх в Кастилии к чертям на дым, но я с некоторых пор предпочитаю ему сеньора Лойолу, который дал бедным девицам кусок хлеба, чтоб им не приходилось торговать собой. Когда с одной стороны — костер, а с другой — живот не подводит, всякая останется честной. И пусть дурная хворь и именуется французской,[15] но приволок ее на полуостров Колумб! Прямо с торжеств по поводу открытия новых земель и началось: проваленные носы, лохмы гниющего мяса. Теперь наловчились втирать ртуть, зараза поутихла. Да, что это я о медицине? Не моя епархия! Зато с тех пор меня сравнивают чаще с графом Вильямединой, чем с самим Гонгорой. Оно и верно, если б не твоя рука, я бы сегодня, точно как граф, закончил жизнь в ночи и молчании… В стихах звучит романтично, а на деле — страшно. И нелепо как-то.
Диего затих. Только шаги, гулкие от узости стен. Наконец Санчо нарушил молчание.
— Для того и существуют друзья. Но, если правду? Как скоро ты закончился?
— Ты о чем?
Санчо хохотнул.
— При следующей инспекции я поспрашиваю девок, они мне и расскажут.
— Не расскажут.
— Это еще почему?
— Потому, что алькальд закроет заведение еще верней альгвазила.
— Верно… Ну ты и жук!
— На вашем фоне, сеньор, — простой навозник.
— Не годится. Навозники черные. А ты зеленый.
— Тогда саранча.
— Ты такой проглот?
— Точно.
— Придется прятать от тебя жену. Ей нравятся мужчины с хорошим аппетитом.
— Тогда у меня великий пост и больной желудок.
— Не стоит жертв, друг.
— Какие жертвы? На ночь много есть вредно. И вообще, объедание друзей — манера мошенника, а я судья!
Но вот тяжелые корзины сгружены наземь, и ключ поворачивается в замке.
— Я не герцог и не граф, — альгвазил словно извиняется, — у меня в доме нет тысячи глаз, чтоб уследить за вором. Приходится замыкать двери, хоть это и по-купечески. Эх, надо бы смазать, да все недосуг… Жену бы не разбудить…
Как ни осторожничал, калитка скрипнула. На звук откликнулся звонкий, молодой голос:
— Это кто не спит? Ох, говорила мне мама — не ходи за альгвазила, не будет тебе жизни: ночью улицы обходит, утром будит, в полдень спит, вечерком отчет строчит. А жена с детьми — словно сироты, только поздороваться! Вот и приходится мне, горемычной, пораньше вставать… Ой, да ты не один!
Высунувшаяся в окошко женщина являет типичный образ замужней андалусийки, но за обильными формами строгой хозяйки и матери семейства все еще угадывается скрытый внутри временем образ гибкой севильской девчушки, озорной и ласковой. Сеньора Марина поймала взгляд Диего. Улыбнулась, словно ответила: «На самом деле я такая. А остальное — годы, дети да много вкусной еды».
Сеньор Эррера между тем завел оправдания.
— Стал бы я сам с собой беседы разводить… Встречай гостя, Марина. Вот мой новый сослуживец и друг, дон Диего де Эспиноса.
— Ты рассказывал. — Жена альгвазила исчезла в окне, чтоб мгновение спустя появиться на пороге. — Здравствуйте, дон Диего. Хорошо, гостя-то встречу. А вот тебя отправлю по трактирам. Я-то ничего не наготовила! А если уж ты взялся принимать гостей, так изволь, чтоб стол ломился!
— Уже. Не могу же я оставить жену наедине с чужим мужчиной, пусть и другом. Диего, затаскивай добычу.
Увидев горы снеди, жена алькальда сменила гнев на милость.
— За что я тебя и люблю, — объявила, — что тебя и разнести не за что. Вот поверите ли, дон де Эспиноса, — я андалусийка, и я не терплю скандалов.
— Охотно верю. И — просто Диего.
Сеньора Эррера спала с лица.
— Что случилось?
— Ничего. Сама видишь, оба живы, целы. Просто подвернулся повод смыться из патруля раньше времени.
Но что укроется от женского взгляда? Даже то, чего мужчины не заметили.
— И этот повод — дырка на мантии дона Диего? От рапиры?
— Я просто напоролся впотьмах на какую-то штуку. Их много в порту…
Санчо поморщился. Диего врет — и краснеет. Кстати, когда про бордельные похождения разливался, не краснел… Тяжело придется парню, как женится, а женится он скоро. Бакалавр права, альгвазил, невеста есть. Станет ли ее родня ждать, пока он найдет себе другую или подхватит дурную болячку в непотребном заведении? Зато самому Санчо приходится плохо сейчас.
— Штуковина, верно, была закутана в плащ и недурно фехтовала?
— Лучше меня, но хуже вашего мужа, — признался Диего, — который спас мне жизнь и предложил несколько уроков. Я был счастлив принять его великодушное предложение.
— Ясно. Значит, друзья? Отлично. Подождите тут, выкурите по трубке. Я одену детей и стол накрою.
Исчезла в глубине дома.
— Зачем дымить? Никогда не понимал этой привычки.
— Это оттого, что ты не семейный человек. Трубка — отличный повод побыть одному. И мне и ей. Хорошо, ныне табак вышел из моды, и дамы больше не дымят. Я вот выколочу трубочку, набью, разожгу, пущу пару колечек… А ты будешь скучать.
— Почему? Я буду сад разглядывать.
Тем более посмотреть есть на что. Спрятанный за глухой каменной оградой уголок рая… Жар иссушенного солнцем камня вокруг — а внутри тот же камень орошает струйка воды, торжественно бьющая в небольшом фонтане, обегает забор, роняет капли на корни апельсиновых деревьев и кустов шиповника. Последние хитро расположились вдоль ограды — и воду проще подвести, оперев на продетые в отверстия в камне рейки, а красавцы в охотку служат стражами. Попадешь к ним в шипы — не вырвешься.
В садах у герцогов розы и мрамор, у Санчо шиповник и дерево. Но прохлада — та же.
— Кстати, почему не розы?
— Не знаю, — Санчо отвлекся от раскуривания трубки. — Мне эти больше нравятся. Может, тем, что ничего не прячут, сворачиваясь в бутон, а раскрываются до донышка.
На крыльце появилась сеньора Эррера. Та же, да не та — не только детей приодела, но и сама нарядилась. Платье — того самого цвета, который англичане нахально прозвали елизаветинским — отделано по рукавам желтым шнуром. Сверху сюрко с широкими прорезями. Очень ярко! Впрочем, не ярче жемчужной нитки на шее и светлой улыбки.
— Ну, вы и красавица, донья Марина! — Диего игру на виоле руками изобразил.
— Красавица, — подтвердил Санчо, — а как иначе?
«Красавицу» его жена приняла как должное, но титул отвергла.
— Вот никакая я не донья. И хорошо, между досок себя зажимать не надо и вечный траур не обязателен. Зато родила шестерых, и все живы.
— За что я тебя и люблю, — заметил Санчо. — Ну что, к столу?
Увидев который, Диего только руками развел.
— Я столько не съем. Саранча сильна только числом.
