Попова Александровна - По делам их
— Парень помер от сердца, — недовольно и спешно подал голос присланный от городских властей дознаватель. — Или от чего другого, только в любом случае не наше это дело. Если от болезни — звать священника, отпевать, и всего делов; если по вашей части — мне все равно тут делать нечего, не убийство — и ладно. Так что — всего вам, и желаю удачного расследования.
— Сукин сын, — безвыразительно сообщил Райзе вслед ушедшему, распрямляясь и глядя на тело перед собою. — Ленивый сукин сын.
Курт проводил взглядом торопливую фигуру дознавателя и медленно прошагал к постели, у которой Райзе, присев на корточки, осматривал руку умершего, приподняв ее двумя пальцами за запястье.
— Умер во сне, — сообщил он, поднимаясь. — Простыня не смята, пальцы не скорчены, подушка не сбита, лицо спокойно — не думаю, что он был в сознании. Следов отравления тоже не вижу — ни пятен, ни, опять же, ничего похожего на желудочные судороги или вообще какое-то напряжение; попросту уснул и не проснулся.
— Не странно ли? — нерешительно предположил Курт, глядя в остановившиеся глаза — взгляд умершего студента был безмятежным, и если б не матовый глянец белков и радужки, можно было подумать, что он вот-вот повернет голову и спросит, что делают в его комнате эти люди…
— Брось, академист, — возразил Райзе с невеселой усмешкой, отходя от постели и окидывая взглядом стены. — Младенцы в колыбелях умирают — просто не просыпаются однажды, и все, и не всегда в этом виновны повитухи-ведьмы, няньки-колдуньи и соседи-вервольфы. Мы многого еще не знаем о человеческих слабостях, недугах и хворях.
— Я не говорю, что дело в ведьмах и колдунах… Густав, ведь, кроме ядов и насланной порчи, есть многое, от чего можно вот так не проснуться — к примеру сказать, снотворные настои, которые, если их перебрать…
— Комнату я уже осмотрел — никаких пузырьков, банок, склянок и прочей дребедени; предвижу твое возражение, что он мог принять это нечто вне дома, однако — скажи на милость, зачем кому-то убивать студента столь изощренно? Проще подстроить поножовщину — это у них явление частое.
— Это… — Курт обернулся на хозяина дома, вслушивающегося в разговор следователей, и решительно качнул головой в сторону двери, чуть повысив голос: — Свободен.
Тот поднялся, с явным неудовольствием взглянув на студента, столь бесцеремонно и хитроумно избежавшего платы за прошедший месяц, и, тяжко вздыхая, поплелся в коридор.
— Это не аргумент, — продолжил свою мысль Курт, закрыв за ним дверь и вернувшись к постели с телом. — Могут убить свинопаса за то, что он узнал тайну короля, равно как и придворный может пострадать за тайну раба.
— Apte dictum[21], - кивнул Райзе. — Запишу где-нибудь. Только здесь ты вряд ли раскопаешь королевские тайны, академист; это просто студент, у которого (скорее всего — прав этот бездельник) были проблемы с сердцем. Случается. Знаешь, всякое бывает; бывает — старик семидесяти лет держится неделю допроса, а бывает и так, что, лишь покажешь молодому здоровому парню пару щипцов с иголками — и он испускает дух от остановки сердца…
— Все верно, — не особенно почтительно прервал Курт старшего сослуживца, — но если он умер, как ты говоришь, во сне — почему открыты глаза? А если он скончался в сознании, то откуда эта тихость в его лице?
— Резонно. Отвечаю — по опыту: случается, что веки подымаются уже после того, как останавливается сердце, при последней мышечной судороге.
— Слишком много допущений. Слишком много вопросов.
Райзе улыбнулся — снисходительно и почти отечески.
— Слишком много рвения и скуки. Я понимаю, что после полугода бездействия тебе хочется ухватиться за первое, что лишь чуть подходит под понятие «дело», однако же…
— Густав, я не рвусь выслужиться. Но посуди сам: смерть без видимых причин, она сама по себе странна; если не этому надлежит привлекать наше внимание, то тогда что же должно возбуждать подозрение? Большая черная жаба в его шкафу?
— Не становись на дыбы, академист, — примирительно откликнулся Райзе. — Но не говорит о сверхъестественных причинах только лишь отсутствие наружных повреждений…
— … а также мышечная судорога, которая заставила его открыть глаза, но не исказила черт лица, не задела собою ни единой более мышцы; а также его слишком покойная поза — посмотри, на этой постели будто никто и не спал, будто он лег вот так, на спину, и не двинулся. А также…
— Будет, довольно, — вскинул руки Райзе, кивая каждому слову. — Я понял твою мысль. Однако же — послушай; с таким подходом к делу в любом событии можно найти умысел и козни темных сил. Чем это оборачивается — ты не хуже меня знаешь.
Курт умолк, снова приклеившись взглядом к мертвым глазам, глядящим в никуда с таким спокойствием и благостью; было в этом взгляде нечто противоестественное — кроме того, что это был взгляд мертвеца, что-то было не так, невозможно, вовсе неправильно. Что-то приковывало к себе внимание, но никак не могло осмыслиться, осознаться. Он потер пальцами лоб, ощущая, как медленно, но верно разгорается в голове стойкая, противная боль; и это вернее, нежели четкая улика, уверило Курта в том, что здесь, в этой комнате, есть то, что он должен во что бы то ни стало увидеть…
Наконец, вздохнув, он произнес почти просяще:
— Ну, согласись же, не все тут чисто.
— Что тебя так затронуло, не пойму, — вздохнул тот, обернувшись снова к телу и всматриваясь в него, желая, кажется, понять, что именно привлекло внимание младшего сослуживца и убедиться в том, что тот не увидел нечто, что ускользнуло от его внимания. — Все, о чем ты говоришь, не есть улика. Это домысел. Можешь ты мне сказать четко, что тебя настораживает?
Курт отвел взгляд в сторону, не зная, как ответить, и, наконец, решившись, тихо проговорил:
— У меня… болит голова.
Райзе на мгновение замер в неподвижности, смотря в его лицо пристально, ожидая продолжения сказанного, а осознав, что оного не последует, повторил:
— У тебя болит голова? И это твоя улика? Ты что — издеваешься надо мною?
— Зараза… — вдруг раздражившись на все происходящее, на себя самого, на Райзе, который никак не желал увидеть того невидимого знака, что видел он, Курт стиснул лоб ладонями, тщась подобрать нужные слова и злясь еще более оттого, что слова все не шли. — Это со мной случается, Густав, я говорю вполне всерьез. Так бывает, когда я вижу что-то, что не укладывается в порядок вещей, но пока не могу четко самому себе сказать, что именно…
— Так ты у нас со способностями? — уточнил тот тоном неясным, словно сам для себя не определив еще, хорошо ли это; Курт качнул головой:
— Нет, к сожалению, я самый обычный человек, и никаким даром свыше не наделен. В академии, по крайней мере, ничего такого во мне не обнаружили; я думаю, что все это можно объяснить анатомически, сказать, что от напряженной работы мозга ускоряется кровь в венах, поднимается давление и оттого болят сосуды… Я не знаю; словом, здесь что-то есть, на чем остановилось мое внимание, но что я не могу никак уразуметь.
— Ересь какая, — не слишком обходительно отозвался тот. — Ты призываешь меня утвердить к расследованию дело, потому как ты, быть может, не выспался или простудился, или подхватил иной какой недуг…
— Поверь, я отличаю обычную головную боль от той, что уйдет, когда я раскрою, что меня изводит, — Курт слышал, что тон избрал не особенно учтивый по отношению к старшему по чину, и собрался всеми силами, чтобы сбавить свою взвинченность. — Густав, я понимаю, что к моему мнению прислушиваться нет резонов, понимаю, что я действующий следователь без году неделя. Если тебе кажется, что здесь нечем заниматься — не надо; но в одном ты прав, я изнываю от скуки, я ведь все равно ничего не делаю, ничему (совершенно ничему!) не помешает, если я разберусь детальнее.
— Знаешь, академист, ты во всем прав, — недовольно согласился Райзе. — И оснований слушать тебя я не вижу, и в работе ты недавно, и чем тут заниматься, не представляю; но — давай мы определимся так. Труп я для тебя придержу и… ну, не знаю… комнату обследую снова — тщательнее; а ты дуй к Керну и объясняйся с ним. Если он даст тебе дозволение на то, чтобы открыть дело, я смирюсь с его предписанием; большего я сделать не могу, или он меня на смех подымет — и это в наилучшем случае.
Курт расплылся в улыбке, несколько панибратски ахнув его по плечу, и попятился к двери:
— Благодарю, Густав, ты не…
— Не надо этого говорить, — с преувеличенным испугом возбранил тот. — От этого у меня лишь более создается чувство, что я все же пожалею. Иди; если тебя не будет через час — я выдаю свое заключение и закрываю то, что ты норовишь сделать разбирательством.
Он кивнул — уже молча — и рывком распахнул дверь.
К Друденхаусу Курт шагал стремительно, не летя сломя голову лишь потому, что вполне воображал себе, как в лучшем случае несолидно будет выглядеть скачущий по грязи через лужи майстер инквизитор; в худшем же — чего доброго, создаст ненужные слухи. Бегом он припустил уже перед самыми воротами новой башни и по лестнице, отчего к Вальтеру Керну почитай вломился, невольно растворив дверь самим собою. К удивлению Курта, начальство отнеслось к его идее с большей невозмутимостью, нежели Райзе — Керн не обнаружил особенной заинтересованности в предложенном им расследовании, однако и отговаривать с излишним усердием не стал, и вскоре он тем же темпом спешил обратно.
